— Лида, разве ты не раздумала? — спросил Лева и не договорил.
— Нет, нет, ни за что!
— Лида, а лучше бы…
Но Лида не дала договорить Леве.
— Если только любишь меня, пойдем, а нет, так я и одна пойду, — сказала она и повернулась к двери. — Только как вот с Аксюшей быть?
Аксюша сверху звала Лиду пить молоко.
— Да ты скажи… А то вот что, Лида, ты ей лучше уж ничего не говори. Вот твоя шляпка на гвоздике. Идти так идти! Пойдем, я тебя покормлю. У меня… видишь? — Лева хлопнул себя по оттопыренному карману. — И здесь, в коробке, тоже есть. — На плече мальчика висела небольшая металлическая коробка.
Лида стащила шляпу, схватилась за Левину руку и побежала по лестнице с балкона, по садовой дорожке, за ворота; еще раз послышался голос Аксюши, а потом ничего не стало слышно. Повернули за угол, и дом скоро скрылся из глаз.
— Вот уж и совсем домов не видать, — обернувшись, заметил Лева.
Жук рысью мчался впереди.
Пробежали еще немножко и вышли на просторное поле.
— Пойдем тише, Лида, нам ведь еще далеко идти. Ты совсем запыхалась.
— Нет, я ничего. Лева! — помолчав, сказала Лида.
— Ну что?
— Лева, вот я и убежала!
— Убежала, — рассеянно повторил за ней Лева, видимо думая о другом.
— Лева, я туда больше никогда не вернусь… Когда мама с няней приедут, тогда и вернусь, а раньше не вернусь ни за что. Мне никого не жалко… Папу только жалко, и Колю, и Любу, и Жени жалко. И Аксюшу; еще Митрия жалко. Я потом вернусь. Я папе большое письмо напишу, потому что папа ничего ведь не знает.
А теперь ни за что не вернусь, потому что не хочу, не могу, не могу! Пойдем поскорей, Лева.
— Успеем. Нас теперь не догонят. Да и догонять-то некому; Аксюша не догадается. А только куда же мы идем, Лида?
— Как куда? На Воробьевы горы.
— Да, но где ты там будешь, если совсем не вернешься домой?
— Уж где-нибудь. Я, может быть, Устюшу найду. Ты знаешь Устюшу, Лева?
Лева не знал Устюши. Лида давно познакомилась с Устюшей у реки, за садовой оградой; не с одной Устюшей, а с Глашкой косой, с Домашкой и с Дунькой рябой. Матрена проведала про знакомство и тете пожаловалась; тетя рассердилась, приказала не ходить за ограду и Матрене велела не спускать с Лиды глаз. Но за короткое знакомстве Лида все-таки многое узнала. Лида узнала, что все они — Устюшка, и Дунька, и Домашка, и Глашка косая — все они совсем другие, совсем не такие, как она с Любой, как Зиночка, — такие, как нянины внучки в деревне. На них платья и рубашки другие; бегают они босиком и шляпок не носят. Раз в праздник они прибежали в сад и обедали прямо в овраге: съели по такому толстому ломтю черного хлеба с крупной солью, как у Аннушки в кухне, и ничего больше не ели.
Лида это рассказала Аннушке, а Аннушка отвечала:
— Ну что же? В коня и корм. Нешто они барышни?.. Им и черный хлеб всласть, потому они другого, может, и в жисть не видали. Они, матушка, другое дело.
— Другое дело, Аннушка? Значит, они белого хлеба не любят?
— И… не любят, никогда не едали.
— И шляпок и башмаков тоже носить не любят?
— Известное дело, не любят. Какие там башмаки! Были бы лапти.
— Аннушка! Отчего же они не любят? Ведь белый хлеб лучше черного? Отчего у них гадкие платья? Ведь в лаптях больно, Аннушка?
Но тут Аннушка стала пробовать соус к обеду, обварила язык и прогнала Лиду из кухни. Так Лида ничего и не узнала от Аннушки. Лида потом в овраге Устюшу расспросила, и Устюша ей все рассказала.
Устюша сказала, что она и все они — и Домашка, и Дунька, и Глашка — все белый хлеб любят, а только «николы» не едят, и по большим праздникам не едят, разве в Светлое Христово Воскресенье хозяйка к разговеньям испечет. Белый хлеб не в пример вкуснее, слаще черного. И башмаки, как на господах, тоже хорошо, верно, носить, потому что в башмаках, верно, ноге не больно, а так-то, без башмаков да без лаптей, очень больно. Так ногу-то всю и обдерешь по камням. И платье на Лиде лучше ихнего. Устюше хотелось бы такое платье надеть, а Глаша нарядилась бы в розовый сарафан и пошла бы по улице в праздник гулять. А еще всем бы хотелось, чтобы черного хлеба хозяйка давала побольше. А то другой день скажет: «Нетути» — а там и живи как знаешь.
Много рассказала Лиде Устюша. На «Бабушкин курган» в саду повела и «Покойное место» и «Чертов пруд» показала.
— В пруду-то, сказывают, раз бабушка сарафан полоскала и видит, плывет головешка, черная этакая, большенная головешка. И приплыла совсем близко да как учнет ей сарафан пачкать. Не столько она полощет, сколько ей головешка та пачкает. Билась, билась, сердешная, нет, никак головешки отогнать не смогла. На том и осталась, что не отогнала, только белье-то все перепачкала; с тем и воротилась домой. А начальство не велит в пруду белье полоскать, садовый пруд бельем пачкать…
Лида слушала как завороженная.
Устюша жила в работницах у хозяйки-молочницы на Воробьевых горах и каждый день приходила в Нескучное, разносила по дачам молоко.
— Лева! Я как Устюша буду. Я тоже в работницы к хозяйке наймусь, и она меня будет кормить и деньги платить будет. И я буду тоже молоко разносить. Только в Нескучное не пойду, потому что в Нескучном меня тетя увидит; а в другое место пойду, где тетя никогда не гуляет.
— Лида, этого никогда не будет.
— Отчего?
— Да ведь молоко в горлачах, тяжелое. Ты понесешь немножко, да и устанешь и сядешь.
— Ну что же? И посижу немножко, отдохну.
— А хозяйка увидит — побьет.
— Побьет?!.
— Конечно, побьет: взялся за гуж, так уж не говори, что не дюж. Она ведь будет думать, что ты — работница настоящая.
— Ну что же делать!.. А только знаешь, Лева, — улыбаясь, объявила вдруг Лида, — знаешь, она меня, я думаю, ни за что не побьет. Она меня полюбит, уж я знаю. — Лида просияла счастливой улыбкой. — Я знаю, что сделаю: я ей буду вечером разные истории, рассказы рассказывать. Всех их соберу в горницу — Устюшу, и Дуню, и Глашу косую, — и про все им буду рассказывать. Они ничего ведь не знают, вон каким-то глупостям про головешку поверили. А я им все расскажу. Ах как будет отлично!
Лева подумал, что совсем не будет отлично, что хозяйка Лидиных сказок и слушать не станет, пожалуй, ее не полюбит, а прогонит.
«Как тут быть?» — задумался Лева.
Дорога свернула в сторону, и перед глазами внезапно и близко возникли, словно выросли, Воробьевы горы.
— Лева, ведь мы пришли? Ведь это Воробьевы горы? — вдруг вскрикнула Лида.
Лева кивнул.
— Ну, Лева, ну, голубчик, послушай, мы, знаешь что… Мы об этом после, потом, вечером, обо всем потолкуем, — умоляющим голосом начала Лида, уцепившись за Леву. — И к молочнице тоже вечером, после пойдем. Еще успеем. Все это как-нибудь потом, после. А теперь побежим поскорей. Да, Лева? Ты посмотри-ка, Лева… Смотри, смотри!..
Лева поднял голову.
Высокие и неровные, круто от полянки подымались Воробьевы горы. Зеленая трава снизу и доверху покрыла их ковром; березовый лесок покачивал пожелтевшими ветками; с верхушек смотрели деревенские избы, а еще выше, с неба, на избы, на пожелтевший лесок, на зеленую травку, на Лиду с Левой смотрело такое ласковое, теплое, такое ясное солнышко, что Леве тоже вдруг не захотелось ни о чем думать.
— После, потом! — повторил он за Лидой.
Жук с оглушительным лаем несся по тропинке наверх.
— Лева, побежим! — взмолилась Лида, вся дрожа от нетерпения.
— Побежим! Ну, Лида, теперь поспевай знай, держись крепче. Ну, с горки на горку!..
Лида под собою земли не чуяла. Все вчерашнее горе, «сковорода», тетя, молочница, все беды и напасти, и новые планы — всё разом вылетело у нее из головы. «После, потом!..» А теперь она наконец на Воробьевых горах. Вот они, горы!.. Как ей хорошо теперь! Ей еще никогда не было так хорошо, потому что… Лида и сама не знала, почему ей было так хорошо.
Она бежала с горки на горку так, как ей никогда не позволила бы бегать тетя. Шляпа у нее давно болталась по спине на резинке; из кос давно повылетали все ленты и шпильки.
— Лева! Как отлично!
— Отлично! — соглашался Лева, и они снова мчались через кусты, не разбирая тропинок, все выше и выше, высоко, к самому небу.
— Мы взберемся на самую верхушку и сядем, — предложил Лева. — Отдохнем и позавтракаем.
— Не хочу! — отказалась Лида.
— Что же ты будешь делать?
— Все буду бегать, бегать.
— Ну, побежим.
Пришлось, однако же, приостановиться. Лида задохнулась, закашлялась и смирно пошла по тропинке.
— Лева, ведь это не самые высокие горы? Ведь бывают и еще выше?
— Еще бы! Бывают гораздо выше.
— Лева, я бы знаешь что хотела? Я бы хотела взойти на такую высокую гору, на высокую-высокую, выше всего, до самого неба. Поглядеть бы, хорошо ли там, что там наверху.
— Да ты сюда-то вниз погляди, Лида, — сказал Лева. Внизу текла голубая река и вся Москва виднелась как на ладони.
