— Батюшки мои, сколько домов! Церквей-то!..
— А вон наше Нескучное, — проговорил Лева.
— А наверху что, на самой горе?
— Наверху Воробьевка, деревня.
Деревня стояла грязная и пыльная, но Лиде все-таки хотелось непременно пройтись, поглядеть, не встретит ли она где Устюши. Нет, нигде ее не было, хоть Лида и усердно заглядывала в покривившиеся ворота, в убогие крохотные оконца.
За деревней далеко тянулись капустные огороды. Посреди гряд, между плотными круглыми кочнами, высоко, на длинном шесте, торчало огородное чучело. Только, видно, мало задавало оно страху. Два гуся выступали красными лапками по грядке, поросенок взрывал рыльцем землю и уписывал капустные листья.
— Ах вы постылые!
Чумазая девчонка в набойчатом сарафане поднялась из-под загороды и погналась с хворостиной.
— Устя! Устюшка! — крикнула Лида.
— Ась! Кто меня?
— Здравствуй, Устя! Ты меня не узнала?
— Чего не узнать! Узнала. Куда Бог несет?
— Мы к вам, Устя, гулять пришли. Пойдем с нами гулять.
— Как же! Пойдешь тут! На огороде заместо чучела стоять, вишь, заставили. Кшш… вы, чтоб вас! Ууу… — крикнула и сердито замахнулась веткой Устюша.
— Да сегодня ведь воскресенье, — заметил Лева.
— Знамо, не середа.
Устюша подошла к плетню и выставила над плетнем свое опаленное солнцем, веснушчатое худое лицо.
— Тебя, Устя, сторожить хозяйка заставила? — робко спросила Лида.
— Зачем! Своя охотка была! Дай, думаю, праздник пойду погуляю, свиней погоняю, — с хохотом говорила Устюша. — Да что я им, и вправду каторжная досталась?! — крикнула она и стукнула кулаком по забору. — Будни работай и праздник работай! Не хочу работать! Гулять пойду.
Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.
— Нет, уж лучше не ходи, Устя, — сказала Лида. — Тебя хозяйка побьет.
— Она меня и так побьет! — равнодушно возразила Устюша. — Я посудину, молока горшок ей разбила, — один ответ!
И Устюша прыгнула с забора.
Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают… Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.
— Стойте! — закричал он. — Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.
Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.
— Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, — пригласил Лева. — Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?
— Чудесно, чудесно! — закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.
— Что же это? — усмехаясь, спросила Устюша. — Гулять сказали, а сами садиться?
— Мы только минутку, Устя, — ответил Лева. — Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, — подвигаясь, сказал Лева. — Будем обедать.
Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.
— Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.
— А тебе что же?
— Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.
Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.
— И вам будет по огурчику, когда съедите котлету. Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком.
Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. «Что, если это ей часто давать, — думал Лева, — каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые».
— Который тебе год, Устя? — спросил Лева.
— А мне почем знать, — пережевывая большой кусок, ответила Устюша.
— А давно ты в работницах?
— Летошное лето пришла.
— Харчи-то у тебя свои или хозяйские?
— Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя! — крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.
Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.
— Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу! — сулила и торопила она.
Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.
Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом… А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.
— Лева, ау! — громко кричала Лида.
— Ау! — нарочно басил Лева.
— Ау! — голосила Устюша.
— Гам, гам! — лаял Жук.
И все были радостно возбуждены; и Жук лаял, заливаясь громче прежнего; то и дело смех и лай раскатывались по лесочку.
Никто не замечал времени, хоть время и шло своим чередом. Устюша повела в такие места, которых не знал даже Лева, — к оврагу, к колдобине. Есть было больше нечего, Левины карманы давно опустели. Они угощались щавелем, анисом, закусывали запоздалою малиной. Устюша откопала сладкие корешки, нарвала огуречной травки; она показала травку от порезов, отыскала сонное зелье. Лева не терял времени даром и набивал свою жестянку всяким добром: мохом, травой и цветами.
— Эх, жалко, не захватил я крючка и сачка с собой, — пожалел Лева. — Погляди, Лида, вон малюсенький белый комочек, вон там, на травинке в воде: это кокон водолюба-жука, он туда в паутинку яички свои завернул.
— Тебе надоть, что ль? — спросила Устюша, и не успел Лева ответить, как она уже влезла босыми ногами в ручей.
— Устя! Зачем, не нужно! Осторожно, не оступись, Устя, — колдобина глубокая.
Но Усте не впервой, видно, приходилось бывать в колдобине, и колдобина была знакома ей, как родимая хата. Она бегала, кружилась в воде.
— И я тоже полезу к ней, — решила Лида.
— Поймала, поймала! — крикнула вдруг Устюша. — Гляди-тко, во какого поймала! — И она показала в пальцах черного большого жука.
— Батюшки! Да это сам водолюб! Он, он самый! Давай его сюда, давай, Устя! Вылезай из воды. А ты, Лида, погляди водолюба, но в воду не лезь.
Все присели на корточки глядеть водолюба.
Лида теперь уже не боялась жуков и букашек и не считала их гадкими. Только лягушек не жаловала, потому что лягушки все лупоглазые, холодные и склизкие. Лида сама словила для Левы жужелицу и даже погладила ее пальцем по черной спинке.
— У, какой большой! И круглый, черный, как чернослив. Где же у него мордочка-то, не видать?
— А вон морда; где усы, там и морда, — пояснила Устюша.
— Это редкий жук, — объявил Лева. — Такого большого жука редко можно найти, мне еще не случалось. Да и ловить-то их очень трудно: они ведь весь день в воде и выплывают из воды только вечером.
— Вечером! — повторила Лида. — А разве теперь вечер?
Все огляделись. Теперь был уже вечер. Солнце закатывалось за горкой; месяц показывал бледные рожки; на поляне было еще светло, но под деревьями уже темнело, и над водой спускался легкий туман.
На минуту все стихли.
— Эко дело-то какое! Пора мне, — вздохнув, сказала Устюша и почесала в затылке.
— Куда пора?
— Восвояси. Время. Хозяйка хватится корову доить.
— Ну что ты, Устя! Рано!
Лида огорчилась. Как же быть! А она только что думала разуться, лезть в воду вместе с Устюшей — ловить плавунца и водолюба. Она уж и туфли стащила.
— Устя, останься, — попросила Лида.
— Говорю, нельзя. Изобьет. Корову надо доить. Ну, прощайте, — повернувшись, сказала Устюша.
— Зачем прощаться! Нам тоже пора, вместе и пойдем, — предложил Лева. — Скоро и совсем стемнеет.
У Лиды екнуло сердце. Она застегнула туфли и пошла. «Не потом, значит, не после, а теперь, сейчас. Теперь, сейчас надо толковать с молочницей, советоваться с Устюшей».
— Тут ведь прямо, близехонько в гору, — говорил Лева, показывая дорогу.
— Устя! — начала Лида.
Но Устя не слушала. Она раздумывала, с какой стороны ловчей подобраться: с огорода ль, будто ни в чем не бывало, или под плетень, по задам да прямо в коровник.
Вышли на капустные огороды. По дороге медленно двигался экипаж. Извозчик шел рядом с лошадью, а рядом с извозчиком шагал человек в долгополой поддевке.
— Лида, ведь это Дмитрий, — приглядевшись, сказал Лева. — Дмитрий! — окликнул его Лева.
