Мама закрыла книжку и сказала:
— Неужели опять тревога?
А радио потрещало, поскрипело, побулькало, и радостный голос сказал, что по Ладожскому озеру в Ленинград привезли продукты и с завтрашнего дня хлеба будут выдавать на 75 граммов больше.
— Ур-ра! — хором крикнули Иван Кириллыч и Вовка. И Любочке тоже хотелось закричать «ура», но у неё не хватило сил…
На другой день Любочка проснулась слабенькая, но не такая скучная, как вчера…
Через два месяца на один день приехал с фронта Любочкин папа. Блокадная зима продолжалась, но солнце светило уже ярко, дни стали длиннее, и в Ленинград по Ладожскому озеру машины везли ленинградцам хлеб, сахар, крупу…
Любочка была ещё очень худенькая и бледная, но она уже ходила по комнате, сама умывалась в тазике и нянчила свою Алю. А Вовка снял платок и башлык и, привязав к валенку один конёк, пытался кататься по снегу во дворе.
Мама, конечно, рассказала папе, как жили они с Любочкой эти месяцы в осаждённом фашистами городе. И про яйцо не забыла рассказать, как нашёл его Иван Кириллыч в стружках.
— Я его съела и стала поправляться, — объяснила папе Любочка.
— Верно, — согласилась мама. — С того дня тебе стало лучше. Но поправилась ты оттого, что о нас всё время заботились наши товарищи, наши смелые и добрые ленинградцы: и Иван Кириллыч, и девушки-дружинницы с папиного завода, и Вовка, и шофёры, возившие в Ленинград хлеб.
В магазине было очень холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.
У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли дурандой.
А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги — в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.
Как только у продавщицы, разрезавшей буханку, падала на прилавок хлебная крошка, чей-нибудь тоненький озябший пальчик торопливо, но деликатно скользил по прилавку, поддевал крошку и бережно нёс её в рот.
Два пальца на прилавке не встречались: ребята соблюдали очередь.
Продавщица не бранилась, не покрикивала на детей, не говорила: «Не мешайте работать! Уйдите!» Она молча делала своё дело: отпускала ленинградцам их блокадный паёк. Люди брали хлеб и отходили.
А кучка ленинградских ребят тихо стояла у другой стороны прилавка, и каждый терпеливо ждал своей крошки.
Троллейбусы и трамваи не ходили в Ленинграде блокадной зимой. Добираться домой пешком было очень тяжело, и Танин папа часто ночевал на заводе. Но в этот вечер папа пришёл домой. Он сказал:
— В городе два дня не выдают хлеба. Я беспокоился, как вы тут?
— Так же, как и все, — ответила мама.
А Таня молчала. Плохого ей говорить не хотелось, а что она могла сказать хорошего, если целых два дня у них с мамой не было ни крошки во рту. Да и говорить ей было трудно, от слабости всё время хотелось спать.
— Хлеб будет ночью, — сказал папа. — Его уже пекут и завозят в булочные. Я схожу и получу.
Папа взял карточки и ушёл. Потянулся тёмный и длинный вечер. Мама затопила печурку, поставила греться чайник и сказала Тане:
— Мороз большой, немецкие самолёты сегодня летать не будут. Поспи до папиного прихода. — Она потеплей укутала Таню, и та закрыла глаза.
Но заснуть в тот вечер Таня не смогла. Сначала ей очень хотелось есть и всё время мерещилась большая горбушка чёрного хлеба, чуть подгоревшая и густо посыпанная крупной солью. Потом Таня стала думать о папе. Кончился вечер, наступила ночь, а его всё нет и нет. Где он и почему не возвращается?
Таня знала, что её папа работает на оборонном заводе, который фашисты бомбят и обстреливают чуть ли не каждый день. Но там папа не один. Там вместе с ним его друзья, его товарищи.
А сейчас… Темно в комнате, но ещё темнее за окном: там настоящая чернота. И в этой черноте папа бродит один и ищет булочную, где уже есть хлеб, чтобы получить его и накормить маму и Таню. Он может попасть под обстрел, на него могут напасть диверсанты… И ведь он очень устал, потому что весь день работал в холодном цеху и на обед ел пустой дрожжевой суп… Зачем они его отпустили? Зачем дали ему уйти?
И Таня заплакала. Она плакала горько, но очень тихо, глубоко зарывшись в подушку. Ведь рядом была мама, она тоже прислушивалась к каждому шороху, тоже боялась за папу, и не хотелось огорчать её ещё больше.
Папа вошёл без стука, у него был свой ключ. Он вошёл очень тихо и положил на стол хлеб.
— Третий час ночи, — сказала мама и зажгла коптилку.
— А на улице народу, как днём, и хлеб будут выдавать всю ночь. Разбудим Таню? — спросил папа.
— Право, не знаю, что дороже, сон или хлеб, — ответила мама. Но Таня уже сидела на постели.
— Папа! — сказала она. — Папа всего нам дороже! — и потянулась к отцу.
— А почему у тебя подушка мокрая? — удивился он.
— Это ничего, я переверну её, и она будет сухая. А вы дайте мне кусочек ночного хлеба, если можно, горбушку, — попросила Таня.
В одном со мной доме, в соседней квартире, жила девочка. Шёл ей двенадцатый год, а звали её Кирой.
Все жильцы нашего дома называли её Кирюшкой: уж очень похожа она была на сорванца мальчишку. Худенькая, быстроглазая, курчавая и подвижная, как волчок, она минуты не могла усидеть на месте и командовала не только девчонками, но и всеми ребятами нашего двора.
Никто никогда не видел Кирюшку с куклой в руках. Но зато она отлично играла в футбол и городки и ловко мастерила рогатки.
Помню, сидела однажды я у себя дома и вдруг услышала звон разбитого стекла. Глянула — обе фрамуги прострелены насквозь. Была зима, и морозный ветер, вместе со снегом врывавшийся в комнату, не
