Но Рийна успевает опередить ее. Игнорируя мать, даже не поздоровавшись с ней, она обращается к одному только Рейну:
— Ребят забрали!
Рейн бросается было навстречу Рийне, но эти два слова останавливают его, пригвождают к месту. Рука, протянутая для рукопожатия, медленно опускается, словно тянет ее вниз невидимая тяжесть, противиться которой нет у Рейна сил.
— Каких таких ребят? — вырывается у матери. И хотя ей ничего не известно, сердцем она чувствует, что в этих двух словах и для ее Рейна заключено страшное известие.
Какое-то мгновение Рейн и Рийна смотрят друг другу в глаза. На лицах обоих написан страх. Рийна вдруг срывается с места и обеими руками обхватывает Рейна.
— Рейн, Рейн… — всхлипывает она, прижимаясь лицом к его груди. Рийна как будто хочет защитить его своим телом, оградить его от всего плохого. Того, что каждую минуту может навалиться на Рейна.
Наконец мать решает вмешаться. На ее взгляд, это единственно правильный выход. Ножницы летят на стол. Она кричит пронзительным резким голосом, и в нем звучат истерические нотки:
— Это еще что такое! Ни стыда ни совести… Вешаться парню на шею! Вон отсюда, сию минуту! Немедленно убирайтесь отсюда! Забрали ваших или не забрали, Рейн-то тут причем!
Мать хватает Рийну за плечо, пытается оторвать ее от Рейна, вытолкнуть из комнаты. Вон отсюда! Чтоб и тени ее тут не было!
Твердо и спокойно, хотя он и убит происшедшим, Рейн говорит матери:
— Пусть Рийна останется. Нам надо поговорить… Мы… друзья.
В этих словах, в том, как Рейн произнес их, проглядывает едва-едва заметная внутренняя стойкость — результат недавних переживаний и размышлений.
Мать хватается за горло, как будто ей недостает воздуха:
— Друзья! Ты, мой сын, и… какая-то… о каких это вы ребятах говорите! Рейна собираетесь куда-то впутать! Знаю я вас — вам бы только поживиться где… Чтоб я вас тут не видела… Вон!
Рейн чувствует, как страх в нем куда-то отступает, и на смену ему приходят спокойствие и решительность, какие приходят к сильному человеку, когда он лицом к лицу сталкивается с неизбежностью.
Рейн усаживает Рийну на стул. И, не обращая внимания на то, что мать находится тут же, рядом, негромко и требовательно произносит:
— Говори.
Только теперь до Рийны доходит, что она пробудила в душе матери Рейна чудовищные подозрения. И Рейну это, конечно, не слишком приятно. Но Рийна просто не удержалась, она не могла носить в себе эту новость. Ей хотелось предупредить Рейна. Ей казалось, чем скорее она сюда прибежит, тем скорее она сможет помочь, уберечь, спасти его. Лишь сейчас она понимает всю наивность и бессмысленность своего порыва. Что же Рейну теперь делать? В лес убежать? В подвале спрятаться? Смешно.
Робко, словно прося прощения, смотрит Рийна на Рейна, на его мать, чтобы хоть как-то загладить свой бездумный поступок, хоть как-то смягчить свои слова, и она, запинаясь, начинает объяснять:
— Вы простите, что я так… Но… Да Рейн этих ребят и не знает! Только в лицо!.. Это я… Я их знаю… Они мои знакомые…
Матери искренне хочется верить, что так оно все и есть. И она верит. Она ухватывается за эти слова, как за спасательный круг. Лицо ее тотчас светлеет, и она спрашивает уже совсем другим голосом:
— И что же эти ваши знакомые сделали?
Слово «ваши» она произносит со значением, желая подчеркнуть, что Рейн к ним никакого отношения не имеет и иметь не может.
— Украли, — совсем тихо отвечает Рийна и просит Рейна: — Рейн, ты не можешь выйти на минутку?
— Никуда он не пойдет! И вам пора уже! Вон который час! Какие еще тут могут быть прогулки! — решительно отрезает мать. Ее Рейн к воровству никакого отношения иметь не может, пусть даже косвенно, через эту девчонку.
— Говори тут, — глухо велит Рейн. И, глядя на мать, добавляет с такой решимостью, словно он вдруг стал главой семьи:
— Садись, мать. Это вашей больницы касается. Я сказал ребятам, где окно аптеки… Что было, то было. Садись, мать, успокойся.
— О, господи! — мать опускается на стул и закрывает лицо руками. Выходит, что и ее сыну, ее Рейну, ее единственной радости и надежде грозит опасность.
Не сводя глаз с Рейна, стоящего перед ней, Рийна начинает сбивчиво объяснять:
— Они… они скажут и про тебя, это точно! Ты не знаешь Ильмара! Он… он всегда говорит, один сидеть не буду — с друзьями веселей. Лори слышала… когда вы там у окна разговаривали… Она думает, что это ты донес! И ребята так считают, наверное… Они тебе этого не простят… Ни за что! И то, что мы убежали тогда… А теперь еще и это… Ни в жизнь!
Каждое слово, каждая незаконченная фраза невыносимой тяжестью ложатся на плечи матери, пригибают ее голову к столу. Песочного цвета материал с разложенными на нем выкройками соскальзывает со стола на пол, увлекая за собой и ножницы.
— Рейн! Рейн! Что ты наделал! Ну кто тебя заставлял, ну кто… — причитает мать. Закрыв лицо руками, она тяжело наваливается на стол. Отчаяние совсем сломило ее.
Бледный, угрюмый стоит Рейн перед Рийной.
Пробудившиеся было в нем мужественность, стойкость оставляют его. Рейн садится на кушетку, тут же вскакивает, подходит к столу, потом бросается к окошку, запутывается в упавшей на пол материи и долго мечется и топчется там между окошком и столом, как будто его загнали в клетку. В его беспокойных движениях ощущается и страх, и желание вырваться на свободу, из создавшегося положения.
Рийна растерянно наблюдает за его бестолковыми метаниями. Страх, развеянный было удивительным спокойствием и решимостью Рейна, постепенно вновь охватывает ее. Растерянность, ощущение своего бессилия, отчаяние Рейна передаются и Рийне. Слезы наворачиваются у нее на глаза.
Сдвинув в сторону оставшиеся на столе выкройки и лоскутки, мать поднимается. Она вновь готова бороться за чистоту и доброе имя своего сына. Она подавила в себе минутную слабость. Ни о чем не расспрашивая, не вдаваясь ни в какие подробности, да она и слышать о них не желает — она знает одно: ее Рейн не смеет оказаться виновным! Наверняка это кто-то другой виноват.
Мать останавливает Рейна и спокойно, размеренно, словно внушая ему, говорит:
— Рейн, сынок, ты рассказывал им, где я работаю, где аптека, куда окно выходит… Разве мог ты подумать, что они… Ты ведь просто так говорил. А мало ли о чем говорится… Верно? Тебе же и в голову не могло прийти, что они… взломают аптеку и… Ведь так и было! Правда? Почем ты мог знать, тебе и в голову не пришло… Вот так ты и скажешь там… там…
Мать просто не в состоянии выговорить это слово.
Она наставляет сына, искренне веря, что так все и было. А если и было иначе, то все равно говорить надо только так.
Тем временем Рийна потихоньку встает со своего места, осторожно отступает к дверному проему, она хочет незаметно исчезнуть, оставить Рейна вдвоем с матерью. Кто она им такая, чтобы участвовать в их семейных разговорах, она даже присутствовать здесь не смеет.
А мать все учит сына уму-разуму:
— Ты там скажи так… Тогда они не смогут тебе ничего сделать… Ты обо мне подумай… Да как же я людям в глаза смотреть буду… От нас же все отвернутся… Пальцем станут на нас показывать…
Мать держит Рейна за плечи и время от времени тормошит его, как бы заклиная внять ее словам, но Рейн видит только Рийну, видит, как она встает потихоньку, как на цыпочках отступает к двери и исчезает за ситцевыми занавесками.
— Рийна! — зовет ее Рейн, высвобождается из рук матери и бросается вслед за девушкой. — Рийна! Что же мне теперь делать?! Рийна, ну скажи!
Беда, свалившаяся на Рейна, чересчур тяжела для мальчишки-школьника. Ему не справиться с ней одному. Он совсем растерян. И материны советы ему ничуть не помогли собраться с духом. Пожалуй, они только запутали все, вконец напугали и сбили Рейна с толку.
На кого опереться?
К кому обратиться со своей бедой?
К кому, к кому?
Всем сердцем сожалея, что не может помочь, Рийна роняет:
— Ох, не знаю, Рейн… не знаю…
