Шуточки Яна сегодня раздражают Рейна. Ведь Рейн пришел к нему со своей бедой.
— Ничего с моей памятью не стало! — обижается Рейн. — Я хочу знать, что и как говорить на допросе.
Радостно всплеснув руками, Ян замечает:
— Так в чем же дело, если память в порядке! Значит, протокол допроса будет соответствовать действительности! Как говаривал мой отец, прутокол!
И опять Рейн видит светловолосую судью, ее пухлые щеки, руку, поправляющую прическу. Губы судьи шевелятся, и Рейн улавливает странный вопрос:
— Что же привлекло вас?
Что привлекательного может быть в преступлении?
Выходит, может, раз спрашивают. Раз об этом судья спрашивает! Любопытство?
Деньги?
Желание расплатиться с долгами?
Боязнь показаться хуже других?
Понравилось пить вино, танцевать при свечах, быть в этой компании своим парнем?
Всё вместе?
Или что-то одно?
Или разные причины?
Мать Рейна поднимает голову — кажется, вновь забрезжила надежда. Снова смотрит она на сына, умоляя его принять руку помощи, протянутую судьей. Чего же ты медлишь! Ничто тебя не привлекало. Тебя просто заставили! Заманили в темный парк… приставили нож к горлу… Показывай, где окно, не то плохо будет… Вот что надо отвечать!
Рейн, ну же, Рейн!
Но Рейн все молчит, не сводя глаз с молодой женщины, над головой которой высится спинка с гербом. Он не понимает смысла ее вопроса. При чем здесь все это? К тому же она и так наверняка прекрасно знает что к чему, ведь не первое такое дело ей приходится разбирать.
— Я спрашиваю еще раз: что привлекло вас?
На этот раз вопрос прозвучал совсем не сурово, конечно, судья спрашивает строгим голосом, но ощущается в нем и дружеское участие, побуждающее к откровенности… только ли к откровенности? Скорее, пожалуй, к анализу. Наверное. Если вдуматься, то прозвучало в этом вопросе даже скрытое обещание учесть все перечисленные причины. Учесть и простить. Простить грабеж? То, что дежурная медсестра целый месяц пролежала в больнице?
Рейн не отвечает. Одна мысль сменяет другую. Один вопрос приходит на смену другому.
Со скамьи подсудимых из-за барьера с насмешкой смотрит на него Ильмар. Он явно испытывает удовольствие, видя замешательство Рейна. На лице его как бы написано: «A-а, ты, похоже, и не собираешься за решетку! Ничего, уж мы побеспокоимся, чтоб и ты сел. С друзьями-то в тюрьме веселей…».
Мать Рейна не в состоянии терпеть его молчание. В совершеннейшем отчаянии она громко, на весь зал выкрикивает:
— Ему угрожали… Поймите! Приставили нож к горлу… Он стесняется сказать…
Рейн с жалостливой улыбкой смотрит сверху вниз на мать и кладет ей руку на плечо, успокаивая.
Потом он вновь переводит взгляд на судью и произносит:
— Никто мне не угрожал.
Последняя надежда рухнула. Мать Рейна не может сдержать плача. Если б кто сказал ей сейчас: это же счастье — и для него и для вас, что ваш сын не может пойти против правды, она бы едва ли поверила этим словам.
На лицах обвиняемых удивление, даже растерянность. У них в голове не укладывается, что Рейн не старается обелить себя, не пытается свалить свою вину на других, найти смягчающие обстоятельства. Толстый, постучав себя по голове, кивает в сторону Рейна и шепчет что-то Бизнесу. Тот неторопливо кивает в знак согласия.
Судья склоняется над бумагами и папками, лежащими на столе, забыв, что свидетель Рейн Эрма так и не ответил на вопрос, и начинает перебирать документы. Она как будто старается скрыть, что растрогана этой откровенностью. Ей как лицу официальному не годится демонстрировать свои чувства перед собравшимися.
«Рийна… где же Рийна?» — Рейн оглядывается по сторонам. Вот она, стоит у дверей. И смотрит не отрываясь на Рейна, и плечи ее вздрагивают.
— Садитесь, Рейн Эрма, — говорит судья к удивлению секретаря: вопрос записан в протоколе, а ответа на него не последовало.
Мать уже смирилась со всем. Да и что ей еще остается, раз сын у нее такой уродился… Но сквозь стыд и невеселые мысли пробивается какое-то радостное чувство: сознание того, что сын уродился именно таким.
Она шепчет Рейну:
— И что в школе только скажут? Элли Каземаа столько для нас сделала. А теперь из-за тебя ей…
Рейн не слышит, что она говорит дальше. Не слышит больше вопросов судьи, ответов на них. Странное дело — в ушах у него звучит суровый голос Айна — соседа по парте:
— Я указал Рейну на недостатки Велло Бирма! Я предостерег Рейна от таких более чем сомнительных знакомств…
Голос Айна смолкает, вместо него раздается жалобное сопрано Ольви. И возникает перед глазами сама Ольви. Теребя носовой платочек, глядя на Рейка большими несчастными глазами, она говорит:
— Позорное пятно ложится на комсомольскую организацию всей школы…
Ольви готова расплакаться от этих слов. Она уже подносит платочек к глазам…
Черты Ольви расплываются, смазываются. Это уже слова Реэт, она явственно произносит:
— Ну что вы тут кудахчете… Человек должен сам понимать, что делает!
И тут же чей-то голос — Рейн затрудняется сказать чей — заявляет:
— А дурное влияние… Надо бы проверить, чем в этом фотоклубе дышат! Небось, именно там он и приобщился! Что там за люди вообще собираются…
Обличающий голос замирает, гомон в зале заглушает его окончательно.
Объявляют перерыв.
Рейн встает, выходит в коридор. Какой же из этих голосов — мне друг? Эта мысль не дает ему покоя.
В первый раз он задается вопросом: «Кто же мне друг?».
Сосед по парте? Те, с кем играю в баскет? Реэт, которая не терпит лжи? Юло и Эльмар — они тоже увлекаются фотографией? Жалостливая Ольви? Или Тойво, которому все до лампочки и который всегда поступает по-своему?
«Я дружу со всеми», — к этому выводу приходит Рейн к концу перерыва. Все вроде так, но Рейн чувствует, что ответ должен был бы звучать иначе.
30
«…и вот, присутствуя на судебном заседании, я пришла к следующему заключению: хотя семья Эрма и испытывает материальные затруднения, впредь выделять пособие Рейну Эрма следует реже.
Решение суровое, но, думаю, справедливое. Я верила в Рейна, в его прямоту, но выяснилось, что это обыкновенный неблагодарный мальчишка, на суде он изо всех сил старался произвести благоприятное впечатление и тем смягчить судей…» (Из выступления классной руководительницы на педсовете.)
31
Судебное заседание окончено. Тяжелая столетняя дверь выпускает людей из мрачноватого, обшитого темными панелями зала на улицу, залитую осенним солнцем.
Свидетели, просто любопытная публика, родственники, знакомые — те, кого вызвали сюда повесткой, и те, кто пришел по доброй воле… Все они пересекают овальный двор и через подворотню выходят на улицу. Здесь надо свернуть направо. Кто направляется домой, кто на завод, в контору, школу, универмаг, кафе, кино… Люди — школьники, рабочие, пенсионеры — постепенно расходятся, пока на улице не остается никого. Они возвращаются к своим повседневным занятиям, к своим будничным заботам. Кто иногда и вспомнит, о чем говорилось в зале суда, кто забудет об этом.
Выходя из подворотни, можно свернуть и налево. И тогда ты выйдешь к крутому склону холма, на котором когда-то была крепость. Здесь сложенная из плитняка городская стена образует тупик. Отсюда, с холма, открывается великолепная панорама — старинные дома, море, крепостной ров, улочки, площади; и люди, и машины кажутся отсюда совсем крохотными.
Группа туристов, вооруженных фотоаппаратами, мечется вдоль каменной балюстрады в поисках самого интересного ракурса…
Пришли сюда и Рейн с Рийной. Всю дорогу они промолчали. И теперь еще стоят молча на этом пятачке, окруженном средневековыми стенами. За спиной у них высится сложенная из плитняка арка. Слева — городские ворота, украшенные коваными гвоздями, справа — полуразрушенная стена.
Вот! Вот именно! Беззаботная юность на фоне мрачного средневековья!
