Ее отвели в комнату в мансарде, где ночуют младшие сестры. Дважды или трижды у двери замирали шаги, но ей не хотелось ни с кем разговаривать, хотелось побыть одной. В первый раз это были тяжелые, шаркающие шаги утомленной старшей сестры, потом незнакомый быстрый шаг, и, наконец, послышался уверенный стук каблуков. Она угадала, что это был главный врач, но и ему не открыла дверь.
И только когда за окном совсем стемнело, она аккуратно сложила полосатое платье и белый передник, застегнула черный воротничок траурной брошью и неуверенными шагами спустилась по лестнице. Она направилась в длинный зал. Не поднимая глаз, чтобы не смотреть на второй ряд коек, она опустилась на колени перед железным столиком, чтобы забрать оставшиеся после мамы вещи. Взяла в руки фотографию брата. Несколько раз в день приходилось показывать ее маме.
— Почему вы к нам не подойдете, сестричка? — услышала она голос, который столько раз просил ее в чем-нибудь помочь, дать успокаивающее лекарство.
Катенька плотно сжала губы. Не хотела, боялась заговорить.
Едва заметное движение, тихий стон. Это было с той стороны, куда она привыкла постоянно смотреть. Больной на маминой койке требовалась помощь.
Это была уже не мамина койка. На ней лежала светловолосая женщина с синими глазами, полными терпеливого страдания.
Ради нее Катенька забыла обо всем. И о собственной скорби. И о себе самой. Ради нее на другой день она снова стояла на рассвете перед больничными воротами, ради нее снова приходила сюда и в последующие дни.
Работа отнимала у нее все силы. И это было к лучшему — так уставать, что невозможно было думать ни о чем, ни о каких мучениях и страданиях, ни о страшной войне, которая со дня на день приближалась и к этому городку.
Когда вечером Катя засыпала от усталости, она была трогательно похожа на ту девочку-школьницу, которая изводилась, вышивая крестом, и которая вынашивала в себе большие, смелые мечты.
Папа впервые после всех этих скорбных дней робко улыбнулся и что-то сказал о прекрасной работе, которая помогает переносить все беды. С того вечера Катенька стала замечать, что папа иногда поднимает голову от школьных тетрадей, красные чернила засыхают на его пере и он вдохновенно смотрит куда-то вдаль…
— Катенька, ты могла бы вернуться… — вдруг произнес он однажды.
— Нет-нет! Не знаю, папа. Нет, пока еще нет.
Но в тот же день она принесла с чердака свой потрепанный студенческий чемоданчик и разложила книги, которые уже покрылись пылью.
Трудно было вернуться к учебе, сосредоточиться на печатных страницах, когда усталость смыкала глаза. Все вечера она просиживала с книгой на коленях.
В больнице она числилась младшей сестрой, ей были определены регулярные дежурства и назначено небольшое жалованье. Главный врач перестал ей изысканно улыбаться. Она была «сестра Томсова», «сестра Катя», у нее было множество обязанностей, было сестринское форменное платье, которое застегивалось на шее булавкой с крестиком. Безобразная траурная брошь была уложена в коробочку вместе с другими вещами, оставшимися после мамы.
Когда она пробегала через больничные ворота, привратник прикладывал теперь к фуражке только один палец. В длинном сводчатом зале с тремя рядами коек никто уже не помнил, что сестра Катенька раньше ходила сюда навещать только свою маму. Больные сменились, о тех, что знали барышню Томсову, и памяти не осталось. Ее звали от кровати к кровати, она разносила еду, подавала лекарства, смачивала пересохшие губы, услуживала, помогала, утешала. И не переставала улыбаться. За это ее любили. За эту легкую ласковую улыбку. С ней она желала спокойной ночи и взбиралась на стул, чтобы привернуть фитили в лампах. Горел маленький мигающий ночник, и сестра Катя на цыпочках уходила в каморку, залитую ядовитым блеском ацетиленовой лампы. В уголке, предназначенном для отдыха ночных сестер, Катенька усаживалась и раскрывала толстую книгу внутренних болезней. Но не занималась. Она сидела над печатными страницами и размышляла.
Из головы не шли папины слова: «Ты могла бы вернуться!» У Катеньки не хватало мужества. У нее уже не было сил закрыть себе уши и крикнуть: «Пускай грохочут пушки, пусть бушует война — это не должно препятствовать моим экзаменам, исполнению моих мечтаний и замыслов».
Утро было сырое и холодное. Снимая накрахмаленную сестринскую шапочку, она вдруг увидела в зеркале свое исхудалое лицо с большими глазами цвета увядающих фиалок. В них поселились усталость и тоска.
Она накинула на голову шаль. Из больницы нужно еще забежать в магазин на площади. Люди, озябшие и такие же невыспавшиеся, как она, стояли в очередях за хлебом, за картошкой, за жалкими пайками сушеной рыбы. Дорога подмерзла за ночь. На спуске больничной улицы Катя услышала за собой шаги.
— Доброго вам утра! — пожелал ей сухой голос. — Почему вы так спешите?
И доктор предложил понести ее сумку. Она возразила:
— Что вы? Что люди скажут!
— Мне безразлично! Хуже то, что вы прескверно выглядите, — сказал доктор Янда и взял у нее сумку.
Он шел с ней до самой площади и потом встал в длинный, унылый ряд людей. Когда подошла их очередь, Катенька думала, что и он выкупит свой паек. Но он удивленно взглянул на нее:
— Я ведь живу и питаюсь в больнице. О выкупе пайков, об очередях знать не знаю. Я просто шел с вами.
И проводил ее дальше, донес ее покупки до самого дома, к старой школе. Катенька зарумянилась от смущения:
— Неприлично, чтобы…
— Нет, прилично! — заявил он и взял ее под руку. Он был на целую голову выше ее и делал длинные шаги. Переходя улицу, он выпустил ее руку: — Почему вы так семените? С вами невозможно идти рядом.
— Папа, — сказала Катенька вечером, когда лампа с абажуром в цветах освещала овальный стол. — Папа, я много думала над твоими словами. Я не вернусь в Прагу. Пока…
На следующий день ей назначили дежурство в другом отделении; она все время думала о докторе Янде, вместе с которым до этого дежурила на первом этаже женского отделения. «Больше я его не увижу и не пойду с ним утром вниз по Больничной улице…» — с сожалением размышляла Катя.
На другой день она неожиданно встретилась с ним на лестнице.
— Катенька!.. Или я вас должен называть сестра Томсова? Зайдите ко мне в амбулаторию. У вас вид больного человека. Или пропишите себе сами: как следует выспаться, хорошо питаться и побольше гулять!
Он поднял брови и удалился, давая тем самым понять, что разговор окончен.
Вечером он ждал ее у входа в больницу. Взял ее за руку и быстрым шагом, как будто торопился к какой-то определенной цели, проводил ее сначала в магазин Цейняка, а затем домой.
Они стали встречаться каждый день и подолгу гулять вместе на свежем воздухе.
— В рамках заботы о здоровье, — заявил доктор Янда, и его серые глаза насмешливо сощурились.
В городке стали поговаривать, что молодой высокий врач и Катенька Томсова… Она об этом узнала. И снова повторила, что неприлично, чтобы он ее провожал.
На этот раз он с ней согласился:
— Конечно, неприлично. Это просто ни на что не похоже!
Он смотрел на нее сурово и с явным удовольствием наблюдал за выражением Катенькиного лица: она была похожа на школьницу, застигнутую врасплох.
— Это даже очень неприлично, — продолжал он. — Другое дело, если бы вы согласились выйти за меня замуж. Тогда нам можно было бы дважды в день прогуливаться вокруг пруда.
Никогда она не представляла себе, что это произойдет, что можно сделать признание и предложение одновременно, не высказав при этом, собственно, ни того, ни другого, причем все сказать полушутя, с серьезным лицом и с насмешливым взглядом. Подруги, которые обручались и выходили замуж, рассказывали об этом по-другому. И в романах такие события тоже не обходились без цветов, нежных взглядов и пылких слов.
— Согласны? — И он посмотрел на часы: — Самое время. Мне пора на работу. Вы обратили внимание, что нам теперь не дают совместных дежурств?
Да, Катенька обратила на это внимание. Она покраснела и сказала, что не понимает причины…
— Потому что старшая сестра тоже считает, что это нехорошо, — сказал он, и глаза у него стали еще насмешливее. — Неприлично, чтобы молодая девушка…
Она возразила, сказав, что ей приходится дежурить и с главным врачом, и с доктором Гавранеком.
— Но только главный врач, по-моему, не намерен на вас жениться? И Гавранек, пожалуй, тоже. Знаете что? Подумайте и завтра скажите мне, за кого вы сами хотите выйти замуж.
Наклонившись, он поцеловал ее и торопливо пошел, делая огромные шаги.
Она стояла в тихом переулке перед старой школой с мокрыми от дождя волосами, а на лице горел поцелуй. Она вошла в дом, перебросилась с папой несколькими словами и скрылась в комнатке, которую мама называла кладовкой; здесь еще сохранялся запах прошлогодних яблок.
