— Зоя! — Нина кинулась к девушкам. — Почему вы тут? За что?
Зоя, как видно, еще не опомнилась от страха и на все вопросы Нины отвечала:
— Не знаю, не знаю. Там такое творится — всех хлопцев и девчат из нашего класса арестовывают…
Нина хотела было спросить, кого именно, но тут дверь камеры снова открылась.
На пороге стоял немец-надзиратель. Он громко и отрывисто крикнул:
— Сагайдак! Шнелль![4]
Четко печатая шаг, он по длинному коридору отвел ее к следователю.
— Ну как, одумалась за ночь? — спросил Лингардт, изобразив на своем белесом лице нечто вроде улыбки. — Я все-таки надеюсь на твое благоразумие.
Нина подняла на него печальные, измученные бессонницей глаза… Казалось, она хотела что-то сказать. Но только тяжело вздохнула и потупилась.
— А мы, видишь, за это время выловили всех твоих друзей. Немало вас набралось. Неспроста, выходит, ты упиралась так.
— Напрасно старались. Это мои школьные подруги. Они ни в чем не виноваты.
Офицер злобно взглянул на нее:
— Ты опять за свое, значит? Ну хорошо. Сейчас увидим. Вводите сюда по одному! — приказал он надзирателю.
Тот не замешкался, и через несколько минут Зоя Шрамко стояла перед следователем.
— Ты узнаешь эту листовку? — Он показал листок из тетради, исписанный Ниной.
— Узнаю.
— И знаешь, конечно, кто это писал?
— Нет, не знаю.
Лингардт нахмурился:
— Ты не узнаешь этот почерк?
— А почему я должна его знать?
— Потому что листовку эту писала Нина Сагайдак, а вы учились в одном классе.
— Мы за одной партой не сидели, и почерка ее я не видела и не знаю.
Лицо Лингардта начала заливать краска раздражения.
— Где же ты видела эту листовку?
— На стене около почты.
— А может быть, на сборищах вашей организации до того, как листовки расклеили в городе?
Зоя Шрамко побелела и с ужасом смотрела на следователя.
— Ты думаешь, — продолжал Лингардт, — нам неизвестно, когда и где вы собирались, что делали, о чем говорили?
— Не знаю, — заговорила наконец Зоя Шрамко, — я ничего такого не знаю. Не было никакой организации. Это вам все скажут. Собирались мы для того, чтобы повеселиться, потанцевать.
— И организатором этих гулянок была Нина Сагайдак? Так?
— Нет, не Нина. Мы собирались у Павловского, а Нина даже не всегда приходила.
Лингардт и Краузе начали о чем-то переговариваться. Потом Краузе подозвал к себе надзирателя и отдал ему какое-то приказание.
Вскоре надзиратель втолкнул в комнату Павловского.
— Ты что же это? — накинулся на него Лингардт. — Обманывать нас задумал?
Жора стоял испуганный и растерянный, не в состоянии вымолвить ни слова.
— Ты выдал нам автора враждебной рейху листовки, — продолжал Лингардт, — а скрываешь от нас нечто более важное: целую организацию!
— Какую организацию? — еле выговорил Павловский.
— Подпольную организацию, руководителем которой ты сам и был.
Лингардт вышел из-за стола и стал перед Павловским.
— Что вы, господин офицер! — умоляюще, весь дрожа, лепетал Павловский. — Ни о какой подпольной организации я понятия не имею.
— А зачем собирались у тебя парни и девушки?
— Да я… да что вы… то на именины, то просто погулять, повеселиться, потанцевать.
— Врешь! — крикнул следователь. — Ты собирал их для секретного совещания. Вот они, — показал он на листовку, — плоды тех совещаний.
— Не было, не было этого! — уже плача, говорил Павловский. — Это неправда.
— Неправда?! — гаркнул вдруг Лингардт и ударил Жору ногой в живот. — Я, по-твоему, говорю неправду?!
Жора скорчился на полу. Не обращая внимания на его стоны и слезы, Лингардт закричал:
— Встать! Встать, говорю!
Преодолевая боль, Павловский с трудом поднялся на ноги.
— Подойди ближе, — скомандовал Лингардт, — будь благоразумным и признавайся! А то плохо будет. Очень плохо!
— Господин следователь! Клянусь вам, ничего такого не было. Вот и она не даст соврать. — Павловский обернулся к Нине.
Офицер молча уставился на Нину.
Павловский заговорил снова:
— Ниночка! Скажи им, как это было. Ведь ты писала листовку в отчаянии… Признайся, и тебя простят…
Нина посмотрела на него с отвращением и гадливостью.
— Тебя так волнует моя судьба? Ведь ты уже продал меня. Жалеешь, что дешево? Или себя выгораживаешь?
Павловский судорожно вздохнул:
— Я не думал, что все так обернется.
— Врешь, ты все продумал. Ты отомстил мне.
— Ну что ты! Ведь я любил тебя…
— Оно и видно, — презрительно отозвалась девушка.
— Не веришь? И теперь не веришь? Так знай: из-за тебя я навел их, — он кивнул на немцев, — на след Янченко.
Отчаяние и ужас, презрение и ненависть исказили лицо Нины. Не в силах сдержать себя, она закричала:
— Негодяй! Предатель! Никогда не думала, что ты можешь быть таким подлецом! До чего дошел: не мог добиться любви ухаживанием — решил убрать с дороги того, кто был моим другом. И как? Коварно, подло, руками палачей своего народа! Мразь ты отвратительная!
Нина разрыдалась и упала на стул, закрыв лицо руками.
— Ну как? — склонился над нею Лингардт. — Будешь говорить правду или звать еще других? Здесь у нас еще шестнадцать человек твоих милых друзей и подружек — одноклассников.
— Не нужно, — глухо ответила Нина. Она сидела сжавшись и судорожно всхлипывала, вытирая кулаком слезы.
— Хватит реветь, у нас нет времени на бесконечные уговоры. Рассказывай немедленно все, как было!
— Уведите сначала этого подлеца, — указала Нина на Павловского.
— Это можно. Ну-ка, — грозно повернулся эсэсовец к Жоре, — марш отсюда!
Тот быстро, как мышь, шмыгнул к дверям.
— Мы ждем, — снова начал Лингардт. — Говори, ты писала листовку?
— Я.
— Вот это другой разговор, — повеселел гестаповец. — Какие же обстоятельства заставили тебя писать большевистские листовки против великой Германии?
— Вы арестовали хлопца, с которым я дружила. Вечером арестовали, а утром без суда и следствия расстреляли. За что уничтожили моего близкого друга? Я была в отчаянии. С горя и написала эту листовку про корюковские события.
— А откуда тебе стало известно об этих событиях?
— О них говорили на базаре.
— Какой же смысл распространять то, что уже известно людям?
— Не знаю. Павловский правду говорил: я делала это в состоянии отчаяния.
Лингардт помолчал, потом склонился к Краузе, который вел протокол допроса, и, переговорив с ним, обратился к Нине:
— Расклеенные по городу листовки тоже твоя работа?
— Моя.
— И ты все это делала сама?
— Да.
Лингардт усмехнулся:
— Странно. Как тебе это удалось? Сама и ночью, когда запрещено ходить… Кто помогал тебе?
— Никто не помогал. Вы видели, до чего дошел Павловский из мести моему другу Володе Янченко. А я мстила за Володю Янченко, за его смерть. Ни с чем не считалась, ни о чем больше не думала.
— Трудно все-таки поверить, что ты сделала это одна.
— Я рассказала вам все, как было. Отпустите моих одноклассников. Они ни в чем не повинны. Мы действительно собирались только для того, чтобы повеселиться и потанцевать.
— Ну, это уж мы решим без твоего совета! — резко ответил Лингардт. — Томме! — крикнул он надзирателю. — Отведи девчонку в камеру.
Тот немедля исполнил приказание.
Когда дверь за ним закрылась, Краузе спросил:
— Откуда появился здесь новый надзиратель? Кто он? Из какой части?
— Вчера прислали к нам из команды выздоравливающих трех человек. А этот парень — ефрейтор Томме. Он был ранен под Сталинградом, чудом уцелел, вместе со своим оберстом[5] кое-как добрался до Сновска и тут провалялся пару месяцев в госпитале. Похоже, что исполнительный и дисциплинированный солдат.
— Да, похоже, — подтвердил Краузе, — сохраняет хорошую выправку, хоть и прихрамывает.
…И снова Нина провела бессонную ночь. Бесконечно обдумывала свое поведение на следствии. Правильно ли она сделала, признавшись в распространении листовок?.. В конце концов: правильно. Потому что благодаря этому немцы могут освободить ее товарищей-одноклассников. Ведь добиться от них ничего невозможно. Они же в самом деле ничего не знают… А кто распространил листовку, немцам уже известно. «Может, и освободят моих подружек?.. Их — может быть… А меня? Что ждет меня?..»
С высокого обрыва видна безграничная ширь моря. Вдали оно кажется ярко-синим, а ближе к берегу покрыто белыми бурунами. Они, как сказочные морские кони, то вынырнут, встряхивая белыми гривами, то снова исчезнут под водой. И боязно, и хочется кинуться туда, где эти кони, ухватиться за гриву и нестись по чистым, освежающим водам. Как душно здесь! А море совсем рядом, и ветер там такой свежий! Почему же так душно здесь, на обрыве?
