— Да кто ж он такой? — удивился я.
— А никто, — добродушно ответил Артемка. — Пильщик, и все. Только тоже к театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что! Сколько ни ходил по театрам, сколько ни просился в актеры, никто внимания не обращает. «Тебе, — говорят, — только жирафа изображать». Оба мы одним лыком шиты. — Он усмехнулся. — Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на короткое время, а попали. Как смазал Керенский пятки и в Харькове образовалась советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет депутатов. За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев. «Как же, — говорит, — я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте клуб кустарей. Постройте сцену и все прочее». Тут и Труба повеселел. «Вот это, — говорит, — власть! Есть-таки правда на свете!»
Собрали мы часовщиков, портных, лудильщиков и собственными руками переделали купеческие хоромы в клуб. Тем временем товарищ Крутоверцев подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана. Короче, завелся у нас свой театр. Поначалу приготовили мы «Бедность не порок». Я — в роли Любима Торцова, Труба — Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты — на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.
С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как сегодня, наткнемся, то на казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли, мой сапожный инструмент в Харькове остался. Так и мыкаемся…
Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.
Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился он. И не в том была главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок, а в новом выражении лица. Говорит, смеется, а все будто прислушивается к чему-то, будто все чего-то ждет.
— Куда ж вы теперь? — спросил я.
Артемка махнул рукой на север.
— Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!
Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:
— Видишь, какая верста!
Когда Артемка рассказывал о своих приключениях у гимназистов, я все время думал, что за человек с корзиной, по имени Дмитрий Дмитриевич, прятал у него в будке нелегальные книжки. Уж очень, по описанию Артемки, похож он на нашего командира, на товарища Дмитрия. Теперь я спросил:
— А не помнишь, как была фамилия того человека с корзиной? Дмитрия Дмитриевича?
— Попов, — без затруднения ответил Артемка. — А что?
— Попов! — воскликнул я. — Ну, так это командир нашего отряда.
— Да неужто? — обрадовался Артемка. — Вот бы повидать его!
— Что ж повидать! Вам бы совсем в наш отряд зачислиться. Как ты насчет этого?
— Я?.. Господи!.. — всплеснул Артемка руками. — Да хоть сию минуту!
Он наклонился к Трубе и затормошил его:
— Вставай! Будет тебе спать. Пошли!.. Я на часок отлучился, узнал, в каком направлении ушли из балки гайдамаки, и опять вернулся в рощу.
Через несколько минут мы уже шагали по степи. Взошло солнце, и вся степь, окропленная росой, так и заискрилась, так и зазвенела от пения птиц, пересвистывания сусликов, скрипа сверчков. Мы шли веселые, и нам даже не хотелось спать, хотя всю ночь мы с Артемкой за разговорами глаз не сомкнули.
Впереди шагал Труба. Решение Артемки вступить в отряд он выслушал молча, хмыкнул и перекинул через плечо тощий мешок с сухарями. Так, молча, и шел. Но вид ожившей под солнцем степи затронул в нем какие-то чувства. Он вдруг подогнул ноги, а руки с опущенными вниз кистями поднял до уровня плеч и, сделавшись похожим на суслика, когда тот стоит на задних лапках и перекликается со своими товарищами, свистнул. Ему тотчас ответил настоящий суслик, за ним — другой, за другим — третий. Труба хитровато подмигнул:
— Вот как я их обдурил!
И, довольный, зашагал дальше. Он то звенел жаворонком, то плакал чибисом, то скрипел кузнечиком, пока вдали не показались двое всадников с винтовками. Тут Труба охнул и присел за копной.
«Неужели казаки?» — подумал я. Но всмотрелся и узнал наших. Впереди ехал богатырь Дукачев, шахтер с Чистяковского рудника. Издали он казался скачущим монументом. Другой всадник все время взмахивал руками, будто хотел оторваться от седла и полететь впереди лошади. Конечно, это был Ванюшка Брындин, коротконогий весельчак из деревни Тузловки. Всадники доскакали и круто остановили лошадей.
— Ты где пропадал? — сердито крикнул Дукачев. С широкого и такого темного лица, будто с него до сих пор не сошла угольная пыль, смотрели строгие серые глаза, но я отлично понимал, что Дукачев делает только вид, будто сердится.
Я рассказал о гайдамаках, потом кивнул на Артемку:
— Друга вот встретил. Пять лет не видались.
— Слыхал? — подскочил Ванюшка в седле. — Друга дорогого встречает, тары-бары растабарывает, а мы гоняй из-за него лошадей!
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за винтовку:
— Товарищ Дукачев, гляди!
Из-за копны высовывалась рыжая кепка.
Артемка смущенно улыбнулся.
— Его гайдамаки шомполами побили, так он теперь боится всех, у кого винтовки… Вылазь, — ласково сказал он, — не бойся.
— А я и не боюсь, — басом ответила кепка. — Я тут харчишки на всякий случай прятал.
С выражением деловитой озабоченности из-за копны вылез Труба. Кони под всадниками беспокойно переступили ногами.
— Это что за чучело? — удивился Дукачев.
— Это свой… В общем, подходящие люди. Актеры, — сбивчиво сказал я. — К нам в отряд зачисляться хотят.
— Во! — повернулся Дукачев к Ванюшке с едва заметной усмешкой. — Пополнение… — Но тут же сдвинул брови и сурово сказал: — Бойцы нам нужны, а не актеры. Балагуров у нас и своих хватает. Ну, да это дело командира. Ты там был? — спросил он меня.
— Был, — ответил я.
— Садись на коня и скачи со мной. Актеров Ванюшка приведет. Слезай, Ванюшка.
— Чего? — сделал Ванюшка вид, будто не понимает. — Того. Слезай, и все. Костю надо к командиру доставить.
Ванюшка нехотя полез с коня:
— Дослужился — к актерам в поводыри…
Я взобрался на поджарую Ласточку, и мы поскакали. Миновали посты, обогнули высокий черный конус террикона[1] с висевшей над самой вершиной вагонеткой (в ней сидел, никому не видимый, наш наблюдатель) и въехали в бурую от пыли улицу. Тут только придержали коней и поехали шагом. Я спросил:
— А что, правду говорят, будто поблизости где-то негр работал забойщиком?
— Ну, правду, — просто ответил Дукачев. — Чего ж тут особенного?
— Да так это я… А случайно не знаете, как его звали?
— Негра? Джимом звали. Джим Никсон. А что?
— Джи-имом… — разочарованно протянул я и больше уже ни о чем не спрашивал.
Домики поселка Припекино скучились вокруг шахты, которую когда-то разрабатывали французские акционеры. Шахта бездействовала и поэтому не привлекала к себе внимания белых. Наш отряд и разместился здесь. Недалеко от поселка начинались глубокие овраги, дальше шумел камыш, а еще дальше темной зубчатой стеной тянулся лес. Все это было тоже на руку отряду: если мы не хотели принять неравный бой, то быстро оставляли поселок и исчезали в оврагах или в лесу.
Командир помещался во втором этаже серого угрюмого здания, где раньше была контора. Увидя меня из окна, он покачал головой Я быстро взбежал по ступенькам и раскрыл дверь. Командир стоял у стола, коренастый, с седыми висками, в потертой кожаной тужурке.
— Почему опоздал? — поднял он на меня свои темные спокойные глаза.
Я объяснил.
— Много в Щербиновке офицеров?
— А там одни офицеры да юнкера. Да еще кадеты. Это ж не казаки, это, кажется, дроздовцы. Оружия у них много. Я так понял, что они скоро из Щербиновки уйдут догонять своих.
— Да… — раздумчиво сказал командир, — оружия у них должно быть много. Ну, отдыхай пока.
— Дмитрий Дмитриевич, — сказал я, считая, что служебный разговор уже окончен и командира можно называть по имени-отчеству, — вам до революции не приходилось распространять книжки? Те вот, недозволенные?
— Приходилось. Все мы распространяли. А что?
— Так… Может, и до самого моря пробирались?
— Пробирался и до самого моря. Да в чем дело?
— Это я просто так. А можно к вам привести своего друга?
Я рассказал о встрече с Артемкой, не называя его по имени.
Командир подумал.
— Приведи на митинг, там и поговорю с ним. Сегодня к нам еще семнадцать шахтеров прибыло.
Я спустился вниз и пошел встречать Артемку.
В каждом дворе курился очажок, и от курного угля во всем поселке пахло, как в кузнице. Походной кухни в нашем отряде еще не было, люди обслуживали сами себя: кто пек в золе картошку, кто варил в котелке кулеш, кто кипятил чайник. Партизаны сидели на завалинках, лежали в тени под деревьями, группами расхаживали по улицам. На одних были солдатские гимнастерки и башмаки с желтыми обмотками, на других — обыкновенные пиджаки, и только перекинутые через плечо винтовки показывали, что это народ военный.
