С людьми он действительно здорово беседовал.
—...Лагерь у нас хороший, зря ты всё-таки частным образом живёшь...
— Это всё родители придумали, — сказал я.
— А ты что, слова не имеешь? Взял бы и сказал: мол, так и так, пошлите, мол, меня в пионерский лагерь, не желаю мол, я частным образом жить, а хочу с коллективом... Они бы тебя с удовольствием послали, ты-то им, наверное, надоел со своими штучками...
— Какими штучками?
— Откуда я знаю какими? Каждый ребёнок разные штучки вытворяет, ты что, скажешь, ничего не вытворяешь?
Я не знал, что ему на это ответить, потому что я действительно кое-что вытворял.
— И родителям хорошо, и тебе хорошо.
— Если так хорошо, чего же тогда они меня не отправили?
— Да ты сам не видишь, что хорошо?
— Вижу.
— Голову надо иметь.
— Что же, мои родители головы не имеют?
— Да ты родителей не трогай! — сказал он. — Чего это ты своих родителей трогаешь? Это ведь твои родители!
— Это ты трогаешь, а не я!
Он подпрыгнул, хлопнул в ладоши и заорал:
— Ха! Вот фрукт!
— Чего это ты так со мной разговариваешь? — говори.
— Это ты так со мной разговариваешь, это ты не умеешь с людьми разговаривать!
Я вспомнил, как он здорово с людьми разговаривал, и мне показалось, что это я во всём виноват.
— Да брось ты, Валька, — сказал он, — имя у тебя теперь новое, нервы тебе трепать теперь нечего, и спорить со мной на эту тему тоже нечего, раз у меня на это есть самый настоящий талант...
— Ты просто моего отца не знаешь, — сказал я, — у него замечательная голова.
— А у меня нет отца, — сказал вдруг Санька.
— А мать?
— Тоже нет.
— С кем же ты тогда живёшь?
— Я с тётей живу, — сказал он.
Мне как-то стало неловко, что я весь этот разговор об отце и матери затеял, тем более он мою голову, наверное, в виду имел, а не отцовскую.
Мы зашли в пионерскую комнату, и Санька показал мне дневник отряда, где он написал:
«С десятого числа началась наша замечательная жизнь в лагере. Мы долго ждали, когда начнётся эта замечательная жизнь, и вот нас привезли в автобусах, и она началась. Ура! Наступил этот день!..»
— Да хватит тебе читать, — сказал Санька, — пойдём, лучше я тебе другое покажу...
Он водил меня и всё показывал.
В кружке «Умелые руки» стояли яхты, швертботы, игрушки, сделанные ребятами. Разные вышивки, сделанные девчонками, разные полочки, выпиленные лобзиком. Там было много замечательных рисунков. И был круглый шарик, сделанный из дерева. Санька сказал, что этот шарик выточили из громадного куска дерева, и именно этим он интересен. Трудней всего, наверно, было сделать этот шарик. Такой гладкий, круглый, только вот никто не знает, что он из такого громадного куска дерева. Если бы Санька мне не сказал, я бы и не знал об этом. Какую-нибудь дощечку рядом с шариком прибили бы, а на дощечке написали, что этот шарик выточен из громадного куска дерева...
Там были: стамески, лобзики, свёрла, клещи, пилки — все эти инструменты были прикреплены к большим щитам, а под каждым инструментом табличка с названием. У меня прямо глаза разбежались, глядя на эти инструменты.
Было там ещё много разных диковинных вещей, даже куклы для кукольного театра. Этих кукол, оказалось, тоже сделали сами ребята.
— Чего это меня в лагерь не послали — понять не могу! — сказал я.
И сразу испугался, что он опять про мою голову начнёт распространяться, что во всём голова виновата, и говорю:
— Я не знал, а они не послали...
— А где твоя голова была? — говорит Санька.
— Нигде, — говорю, — не была, какое твоё дело!
Он засмеялся и больше про мою голову не стал распространяться.
Мы с ним пошли в клуб. Он влез на сцену и крикнул:
— Представление начинается! — И начал так кривляться, прыгать и такие строить рожи, что я даже захлопал. Он поднял много пыли, но всё продолжал плясать и строить рожи, пока не устал, а потом спрыгнул вниз и сказал:
— Наверное, я всё-таки артистом буду...
Мы вышли на воздух.
В лагерь входили «войска». Бил барабан. А впереди несли знамя.
Кто-то крикнул:
— Глядите! Хе-хе! Болтун-то в нашем лагере объявился!
И я увидел длинноносого. Который там, в лесу, сказал,
что язык мой как мельница треплется...
Все разбежались по лагерю, а этот мальчишка ко мне подбежал.
— Болтун, — говорит, — опять здесь!
Не долго думая, схватил я его за рубашку, и он меня за рубашку схватил. И мы вместе покатились по траве.
Санька кинулся нас разнимать, но мы крепко друг другу в рубашки вцепились.
Кое-как нас разняли.
И вот мы стоим друг перед другом в своих разорванных рубашках, а вокруг нас почти весь лагерь стоит.
Какая-то девушка говорит:
— Чей это ребёнок?
Все молчат.
Выясняется, что я тут совершенно ничей, и тогда она кричит:
— Как мог попасть сюда этот мальчик?
Все опять молчат, и тогда она уже тише говорит:
— Каким образом этот ребёнок здесь?
Выходит вперёд мой друг Санька, имеющий талант разговаривать с людьми, и говорит:
— Товарищ старшая пионервожатая! Это Валька. Это я привёл его в наш лагерь. Что ж здесь такого?
— Как что такого? — возмущается вожатая. — По-твоему, здесь нет ничего такого? Пришёл с улицы и ещё дерётся?!
Санька (здорово он всё-таки умеет разговаривать с людьми!) спокойно ей отвечает:
— По-моему, ничего такого в этом нет. Тем более его дразнили.
— А может быть, у него инфекция? — говорит вожатая,
— Нету у него инфекции, — говорит Санька.
— Откуда ты можешь знать, есть у него инфекция или нет?
— Я вижу, — говорит Санька.
— Ты ничего не видишь, — говорит вожатая, — у любого постороннего может быть инфекция!
Тогда я сказал:
— У меня нет никакой инфекции!
— Это ещё неизвестно!
— А ты, — сказала вожатая Саньке, — всего лишь только отдыхающий пионер, а ведёшь себя так, как будто ты начальник лагеря.
И тут Санька, так здорово умеющий разговаривать с людьми, вдруг заплакал.
Появился начальник лагеря. Он посмотрел на мой вид, взял меня за руку и, ни слова не говоря, только хмурясь, вывел меня за ворота.
— Не пускайте сюда посторонних! — сказал он часовым.
Матвей Савельич увидел, что у меня такое неважное настроение, предложил мне на брёвна сесть, И сам тоже сел на брёвна, закурил и говорит:
— Место у нас хорошее... природа... воздух... озеро под боком...
— У вас в лагерь никого не пускают, что ли? — спрашиваю.
— Кого пускают, а кого нет, — говорит.
— Никого не пускают, — сказал я.
Он, видимо, плохо слышал, часто переспрашивал. А тут он совсем не услышал.
— Лодка у меня была, — говорит, — так я её продал... всё думаю новую лодку сделать, да время никак не найду для этой лодки...
— Чего ж у вас лодки-то нет? У всех лодки есть, а у вас нет...
Я думал, у него лодка есть, думал, он меня на лодке покатает, рыбу, думал, половим, а у него нет...
— Так была же лодка, однажды её ребятишки у меня украли, так я её по всему озеру искал...
— И нашли?
— Нашёл, да ну её к лешему...
— Значит, вы рыбу теперь не ловите?
— Да ну её к лешему...
— А раньше ловили?
— Раньше ловил.
— А теперь почему не ловите?
— А на кой леший рыба нужна, кто её чистить-то будет, коли хозяйки нет?
— Почему нет?
— Не женат.
— Почему?
— А войны?
— Чего войны?
— Чудак! Всё ж войны: первая немецкая, столыпинская, так? Революционная — два? А после финская, а после Отечественная...
— На войне убили?
— Кого?
— Жену.
— Фу-ты! Как же её убить-то могли, коли её сроду не было. Поскольку войны были.
— А перерывы-то были?
— Перерывы-то? Ну, были. А можно сказать, и не было. Не перерывы это, скажу я тебе, чтобы человек спокойно, обстоятельно жениться мог. Это, может, по книжкам там вашим были перерывы. А на самом-то деле не было.
— А как же другие женились?
— Кто другие?
— Отец мой, например, соседи...
— Соседи-то? А бог их знает...
— Да и не только они, — сказал я.
— Да много больно ты знаешь! — сказал он.
— Как же мне не знать! — сказал я.
— Умные все больно стали...
Он замолчал, всё курил.
Наверх мне не хотелось подниматься. Есть тоже не хотелось. Я сидел.
— начал я себе помещение строить. Лес-то надо рубить? А рядом-то рубить не разрешалось? Сам рубил. Сам возил. А пни ломом корчевал... А потом, значит, ягоды: крыжовник, сморода, а теперь, значит, яблоки собираю... смороду собираю... крыжовник собираю...
— А вас в лагерь не пускают? — спросил я.
—... если участок в культуру привести, в божеский вид привести, можно тебе всё что угодно посадить, ведь так?
— Отчего же вы в то время не женились?
— Когда?
