— А вас в лагерь не пускают? — спросил я.
—... если участок в культуру привести, в божеский вид привести, можно тебе всё что угодно посадить, ведь так?
— Отчего же вы в то время не женились?
— Когда?
— Войны-то ведь не было.
— А участок-то надо было в божеский вид приводить? А был лес. Ничего и не было. А лес-то, он шишки одни даёт. Вот теперь сколько я крыжовника снимаю? А? Много снимаю! А смороды сколько снимаю? Много! И яблоки, сам понимаешь, с каждого дерева снимаю... Мамаша-то твоя небось собирается у меня яблочек купить?
— А чего же вы сейчас не женитесь?
Он не слышал меня.
—...некоторые сами не садят, придёт в сад колхозный, сучья обломает, аж до ульев доберётся, это ж куда годится! Это кража, это хулиганство... это баловство! Почему каждому сад не посадить? Можно. А сучья ломать? Нет. Хулиганство! Дяденька посадил, а он знай — ломай, бей! В культуру ведь надо приводить хозяйство своё! А он — нет, не надо. Нет, надо! Всё надо! — Он хлопнул кулаком по брёвнам.
Я сказал ему про пионерский лагерь, почему всё-таки так строго, туда никого не пускают, и насчёт инфекции сказал, как меня вожатая обидела.
Он всё головой кивал, да только про своё думал, потому что опять своё стал говорить:
— Я тебе вот что открою... я бы, конечно, сейчас, может быть, и женился, да только помирать мне уже пора.
— Да что вы, — говорю, — что вы!
— Сколько мне лет-то, знаешь? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я,
— Больно все умные стали, — сказал он, встал, пошёл в сад проверять свои яблоки.
... Ни лодки у него нет, ни жены... одни только яблоки да ягоды. Скучно ему, наверно, одному в таком большом саду... А у Саньки отца нет и матери... Взять бы сейчас пробраться в лагерь, Саньку встретить — вот он обрадуется! Смелый всё-таки поступок будет: человека выгнали, а он незаметно пробрался, как разведчик, своего друга навестил. А дальше что будет? Поймают меня и больше ничего! Скандал будет — вот и всё... Опять, скажут, этот инфекционный пришёл. Какое они всё-таки имеют право мне такие вещи говорить?! Вот сейчас возьму и пойду...
Но я никуда не пошёл.
В этот день я возле лагеря даже не появлялся.
Оскорбили человека, так нечего туда и ходить!
После обеда опять к озеру пошёл.
Смотрю, тот же мальчишка в камышах стоит как ни в чём не бывало. Неужели с тех пор стоит?
Он сворачивал удочку, собирался уходить.
Когда он повернулся, я увидел, сколько у него за пазухой рыбы набито. Как будто огромный такой живот, он еле- еле шёл. Одной рукой он майку возле трусов поддерживал, а в другой руке у него удочки были.
Когда он на берег вышел, тут он и споткнулся. Вся рыба у него из майки выскочила и на траве прыгает. Я сразу бросился эту рыбу ловить.
Собрали рыбу, он майку снял, и мы всю рыбу в эту майку положили, как в мешок.
Я его спросил, неужели он так всё время стоял, никуда не уходил?
— Так и стоял, — сказал он,
— И обедать не ходил?
— Чего ж я без рыбы обедать пойду?
— Неужели нельзя без рыбы обедать идти? — удивился я.
— Разве же это рыбак, который обедать ходит, а рыбу не приносит? Это ж ушехлоп получается!
— Кто получается?
— Ушехлоп — сказано тебе? Ушами знай хлопает, а рыба от него топает.
— Где это ты такое слово только выкопал? — говорю.
— А чего его копать, если тот человек, который ушами хлопает, ушехлопом и называется. Как же его ещё назовёшь?
— Хлопоухом, — говорю, — ещё можно назвать. Ухохлопом можно...
— Да ты что, мне учитель, что ли, какой? Чего это ты меня учишь?
Очень уж он серьёзный человек был, я таких серьёзных ещё не видел.
— Поймал ты много! — сказал я.
— То всё коровы.
— Чего коровы?
— Коровы их шугают,
— Кого шугают?
— Рыб.
— Как?
— Вон в плёсе пасутся...
— Ну?
— И рыбу ко мне шугают. Куда коровы идут, туда и я иду. Они, значит, ходят и рыбу ко мне гонят. Ты только знай удочку закидывай да вытягивать успевай. Своим собственным соображением до этого дошёл! — Он тряхнул мешок. — Ишь сколько нашугали!
— Здорово нашугали, — сказал я, поражённый.
— Вот так-то!
Неужели коровы ему столько рыбы нашугали?
Кто бы мог подумать!
Нахимовцы
На другой день я сразу как встал, к лагерному забору отправился. Ждал, когда у них завтрак кончится, возле забора прогуливался. Никто не имеет права мне запретить возле забора прогуливаться! Я руки за спину заложил и так ходил, поглядывая на лагерную территорию.
Спрашиваю часовых про Саньку. А они фамилию спрашивают.
Один говорит:
— Меня тоже Санькой зовут. (Врёт, наверное!)
А другой говорит:
— Ты подальше отойди, нечего возле ворот торчать...
Перешёл я на ту сторону, сел на траву и сижу. И на
часовых уничтожающим взглядом смотрю. Мог бы и не отойти, стоял бы себе и всё! Да я отошёл, чтобы разных там неприятностей не было.
А прямо ко мне идёт из ворот Санька, а под мышкой у него футбольный мяч. Молодец он всё-таки, меня увидел!
— Ты чего здесь стоишь? — говорит. — Проходи в лагерь, очень хорошо, что ты пришёл! Как раз к футбольному матчу с нахимовцами поспел!
— Да ты что! — говорю. — Как же я туда пойду, если меня вчера выгнали!
— Так это вчера, а не сегодня, тем более к нам сегодня нахимовцы с того берега приезжают. Если тебя спросят, скажи, что ты нахимовец, — и всё!
Санька подкинул вверх мяч, поймал его и говорит:
— Напрасно ты думаешь, что все только о тебе и думают. Ох и покажем мы этим нахимовцам!
Я решил почему-то, что с нахимовцами драка предстоит, не хватает ещё, чтобы меня как нахимовца избили!
— Нет, нет, я туда не пойду...
Санька очень спешил, ему нужно было нахимовцев встретить, и он меня к воротам потащил, а я упирался. А на часовых он даже внимания не обращал, как будто бы их нет.
Он меня к самым воротам притащил, а часовые зачем-то в сторону отошли, непонятные какие-то часовые! Или они его боялись, но они от ворот совсем отошли.
Раз так, я в ворота вошёл, тем более они меня раньше не пускали.
Как только мы на лагерной территории очутились, Санька сразу убежал, а мне крикнул, чтобы я на стадион отправлялся.
Со мной рядом сели девчонки. Они всё время на меня смотрели и смеялись. Девчонки ведь часто смеются просто так.
Они смеялись, смеялись, а потом одна девчонка спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, вы не из нашего лагеря? Я вздрогнул и говорю:
— Я нахимовец. Она говорит:
— Ой! Я же чувствую, что вы не из нашего лагеря!
— А вы, наверное, отдельно приехали? — спрашивает.
— Совершенно отдельно, — говорю.
— А форма у вас какая? — спрашивает.
— Форма, — говорю, — у нас футбольная...
— А почему у вас форма не морская?
— А мне в ней жарко!
— Правильно! И я так думала!
— А вы можете это озеро в длину переплыть?
— А у вас есть подводные лодки?
— А ленточки от бескозырки во рту держат, когда ветер?
— А если ураган, можно ленточки во рту удержать?
— А бывает так, что ныряют, а потом не выныривают?
— А когда торпеду пускают, барабанные перепонки не лопаются?
— А когда качка, можно устоять, чтобы ни за что не держаться?
Скорей бы футбол начался!
Я им отвечал, отвечал, а потом чувствую — больше уже не могу отвечать! Спросят меня что-нибудь, а я им говорю:
— Это военная тайна.
Тем более я себя чувствовал всё время напряжённо на лагерной территории.
Я им несколько раз ответил, что это военная тайна, и они от меня отстали.
Тут как раз выбежали на поле футболисты, а впереди своей команды бежал Санька-капитан.
Зрители стали свистеть и хлопать, а девчонки шептались.
И вот начался этот знаменитый матч, который потом сам Санька описал в дневнике своего отряда:
«На совете дружины мы решили пригласить к себе на товарищескую встречу по футболу нахимовцев. Учитывая то, что они находятся как раз напротив, на другой стороне озера, и как бы являются нашими соседями. Итак, мы их пригласили и с нетерпением ждали их. Вот вдали показалась одна лодка, вторая и третья. И скоро эти лодки вместе с нахимовцами причалили к берегам нашего лагеря. И вот нахимовцы взошли на мостки и пошли в лагерь. И вот обе команды выходят на поле. Проходит несколько минут, и вратарь нашей команды вынимает из ворот первый мяч. Но это была случайность. Разыграв мяч, наша команда переходит в наступление, но нахимовцы перехватывают мяч и забивают гол. Мы опять переходим в наступление, но нахимовцы опять забивают нам гол. Когда мы в третий раз перешли в наступление, они каким-то образом забили нам третий мяч. Четвёртый гол был забит, когда мы собирались в четвёртый раз перейти в наступление. Как только мы собрались в пятый раз перейти в наступление, свисток судьи напомнил нам о том, что первый тайм окончен. Начался второй тайм. Мы переменили тактику. Мы все ушли в оборону, и нам сразу же забили мяч. Когда мы собрались опять переменить тактику, нам забили уже двенадцать мячей. Мы ни одного не забили, хотя вовсю старались. Наш вратарь дрался как лев, но он ничего не смог сделать. Он метался во все стороны и рисковал, но мячи поймать не мог. Несмотря на это, он проявил себя отважно. От имени совета дружины мы объявили ему благодарность, хотя начальник лагеря и старшая пионервожатая считали, что этого делать было не нужно, раз он пропустил двенадцать мячей. Но он ведь старался! Потом мы повели нахимовцев на обед, и они остались довольны. После ужина были танцы. Но вот танцы кончаются, нахимовцы садятся в лодки. «До-сви-да-ни-я!» — кричат пионеры нашего лагеря. На прощание мы пели песню «Бескозырка» до тех пор, пока они не скрылись из глаз. Только нам было обидно, что нам забили столько мячей. Мы этого ни в коем случае не ожидали. Мы ожидали, что будет наоборот. Но вышло наоборот. Надо сказать, игра была очень живая, но в другой раз мы будем лучше защищать свои ворота. Хотя вратарь тут ни при чём.
