— Эй, кыз! Как тыбя — баблытекар! Иды к нам. Кушить будыш.
— Благодарю вас, я не голодна… — пискнула я через силу.
Не подойти к плову было чрезвычайно трудно. Помимо прочего, меня все-таки сковывала благодарность к этому человеку — за вчерашнее и за халат, которым я все еще была укрыта. Хотя я уже видела теперь, что титул «баблатекаря» был не более чем веселая шутка. Но мой ужас перед ним все возрастал. Сейчас и голос его мне уже показался немного другим: это был тот же чуть хрипловатый бас, но с какими-то новыми визгливыми интонациями. Или, может быть, потому, что он явно был пьян?
Шер-Хан облизал пальцы, вытер их о халат, грузно поднялся и, слегка прихрамывая, пошел в мою сторону…
И вот тут дверь распахнулась, впустив струю холодного воздуха (ночью, оказывается, пошел снег), и в чайхану, чуть сутулясь, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел он. Господи! И как это только я могла их спутать?! Да они же нисколечко и не похожи! Хотя нет, немножко все-таки похожи. Ну, мало ли — просто, наверное, узбеки для меня все еще на одно лицо. Мой — настоящий — чуть только сверху вниз взглянул на Шер-Хана, и у того сразу же почему-то голова ушла в плечи; подойдя к кумгану, Шер-Хан взял у чайханщика чайник и пиалу (будто для этого только и вставал) и снова ушел к своим шакалам. Те молча и деловито уминали плов.
Настоящий чуть подмигнул мне, взлетел на помост и сел рядом со мной. Чайханщик немедленно принялся расставлять перед нами чайники, урюк и лепешки.
— Ну как, отдохнула? — спросил он почти без всякого акцента. — Счас чай попьем — и пойдеш баблатек принимать. Хоп?
— Хоп! — радостно, с полной готовностью ответила я.
«Китобхана» по-узбекски «библиотека». Написала сейчас название главы и сразу, точно сызнова открыла дверцы шкафа, вдохнула запах той пыли… И вот они — пять полок со всем, что на них есть. И в правом верхнем углу стопка книг на русском языке — шесть моих друзей, ставших для меня в последующие месяцы хлебом насущным, порой заменяющим и настоящий хлеб…
Серый, трепаный томик без первой страницы — «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина»; пьесы Горького (среди героев которого я с изумлением признала в Сатине своего недавнего знакомца по теплушке); «Быт и нравы древнего Рима» — здоровенная книжища с ятями и ржавыми пятнами на старинных линейных гравюрах; второй том Маяковского, в лесенках которого я сразу запуталась, но позже, одолев, приняла в сердце безоговорочно; брокгаузовский том «Хроник» Шекспира с чехардой Генрихов, Ричардов, Алых и Белых роз и милым, толстым сэром Джоном Фальстафом; и замучившее меня кучей недоумений «Преступление и наказание» (негодяй, в конце концов, Родион Романович или человек, которого я уже непонятно почему люблю? И отчего так непоправимо горько после Дунечкиного благополучного бегства от Свидригайлова?).
Не знаю, какими судьбами забрели все они на полку моего шкафчика. Но часть их, кажется, осталась от умершего в соседнем сельсовете эвакуированного старика (да будет земля ему пухом).
Но это я забегаю вперед. Потому что, когда мы с Мумедом Юнусовичем вошли в то утро в пустую комнату, сильно смахивающую на сарай, я увидела лишь облезлый канцелярский шкаф, запертый на устрашающих размеров амбарный замок, и залитый чернилами голый фанерный стол.
При виде замка председатель повел себя, как мне показалось, несколько странно. Выпалив что-то очень сердитое по-узбекски и почему-то минуя двери, он шагнул в окно и вслед за этим, распахнув другое — уже во дворе, напротив библиотеки, — и вошел в него (там сейчас же раздался женский визг и рык Мумеда Юнусовича), после чего появился снова (уже в дверях), волоча за собой толстенькую девицу в бигуди, цветастом халатике и шлепанцах на босу ногу. Некоторое время они оба что-то орали друг другу по-узбекски, причем она ничуть не уступала грозному председателю и даже, встав на цыпочки, махала перед его носом пальчиком. Затем захохотала и выпалила что-то нелестное, кажется, уже в мой адрес. После чего председатель вырвал из ее рук ключ, поддал ей сзади коленом и девица с ревом выкатилась вон.
Я взглянула на председателя с укоризной. Мне его поведение не понравилось. От замечаний я, однако, решила воздержаться и лишь сухо попросила дать тетрадку — переписать вверенные мне сокровища. Потому что, как я поняла, предшественница моя себя этим не утрудила. После чего председатель удалился к себе — китобхана, как оказалось, была одновременно и предбанником сельсовета, — а я сняла амбарный замок (позже Мумед Юнусович заменил его на более подходящий), открыла дверцы шкафа, и приемка началась.
Кроме уже описанной мной стопки в правом верхнем углу остальные книги стояли, лежали — каждая, как ей вздумается, — на всех четырех полках. На пятой — внизу — обитали пыльные кипы газет и журналов на двух языках, а также чайник и туфли моей предшественницы. Свое имущество на следующий день она гордо забрала, едва не прихватив (но мне удалось отбить!) самую большую ценность библиотеки — двенадцать альбомов (по тогдашнему числу республик) с фотографиями Сельскохозяйственной выставки. Альбомы стоили сто двадцать рублей каждый. Так что я вынуждена была прибегнуть к угрозе позвать председателя (какового в тот момент и не было рядом), и Тамара, фыркнув, ушла, обругав меня, кажется, на трех языках сразу — татарском, узбекском и русском.
Но это тоже было потом. А покамест я стала разбирать книги и тут же немедленно натолкнулась на сложность. Не от обилия книг или же беспорядка — и того и другого было не так уж много. Но трудность расстановки заключалась в том, что одни и те же авторы, изданные до тридцать пятого года, напечатаны были арабским шрифтом, с тридцать пятого по сороковой — латинским (этих было больше всего, и у них были самые знакомые названия — из узбекских, кажется, в основном Абай, остальные — переводы на узбекский советских и русских классиков). И третья категория, самая немногочисленная и неинтересная, была напечатана русским шрифтом. В основном это были сельскохозяйственные и медицинские брошюрки, все (кроме одной: «Хатынчи физиологик» — «Физиология женщины») девственно-чистые и нечитанные. Вообще, у меня сложилось впечатление, что, кроме (видимо, уже в предыдущей своей жизни) потрепанных русских и нескольких книг на арабском, да и то далеко не всех, остальные книги никто и не раскрывал.
Не утерпев, я робко поинтересовалась у заглянувшего ко мне Мумеда Юнусовича о причине этого печального явления. Он потеребил себя задумчиво за ухо и объяснил, что на арабском читают лишь старики (а они почти ничего не читают, кроме Корана), книги с русским шрифтом умеют читать лишь школьники или учителя помоложе, да и те только-только выучились, а те, которые знают латинский, — или на фронте, или им некогда читать.
— А вы? — спросила я уже нахальнее.
— Я на всэх читаю, — гордо ответил председатель. — Только мнэ тоже нэкогда читать.
И умчался куда-то.
День кончился. Стало совсем темно, а попросить у Мумеда Юнусовича лампу я не догадалась. Я заперла так до конца и не разобранный шкаф и сидела на окне.
Мне было холодно и тоскливо. И очень хотелось есть. К этому я уже привыкла, но сейчас было еще почему-то и очень обидно, что про меня забыли. Хотя, кажется, еще больше я боялась, что вернется Тамара или придет кто-нибудь из тех, в чайхане…
Но тут дверь скрипнула и, очень тщательно вытерев у входа чувяки, передо мной предстала старушка. Платок и косы у нее были такой немыслимой белизны, что казалось — они светятся в темноте. Старушка лучезарно улыбнулась мне и произнесла длиннейшую речь, из которой я разобрала лишь, что «Гитлер — шайтан, джаляб» (что «джаляб» — ругательство, я уже знала) и что-то, видимо, касающееся председателя (поскольку она ткнула пальцем в его дверь). После длинной своей речи она поманила меня пальцем, и я послушно пошла за ней.
Мы вышли на улицу и свернули во двор. Тут моя светящаяся бабушка вынула ключ и открыла дверь, в помещение, находившееся почти рядом, собственно даже под одной крышей с сельсоветом и библиотекой.
Комната была небольшая, почти доверху загруженная канцелярской целой и поломанной мебелью. Стулья громоздились в темноте фантастической грудой. Но что я сразу увидела и оценила — что в комнате есть большущий (тоже, видимо, канцелярский) диван. Старушка обвела все это царственным жестом и сунула мне в руку ключ. В комнате было холодно и темно, но мне она показалась раем. О таком великолепии я не смела и мечтать. Я топталась на пороге и растерянно твердила: «Ой, рахмат! Ой, какой рахмат…»
Старушка радостно мне улыбнулась, снова взяла у меня ключ, заперла это великолепие на замок (сунув ключ мне в карман) и опять поманила за собой.
И завершил все радости суп, которым меня кормила в тот вечер Саадат-хон-апа.
