Дни шли за днями. На смену отцветшей в скверах сирени по всем улицам города забелела акация и тоже отцвела, усыпав тротуары высохшими белыми лепестками.
А Артемка все спрашивал:
— Ну как, не было? Ну чего он так долго идет?
Но когда и розы отцвели, в наши сердца закралось сомнение. Первым усомнился Артемка:
— А может, он идет, да не сюда?
— Как не сюда? — испугался я. — А куда же?
— Да мало ли на свете всяких городов! Их аж четырнадцать: Петербург, Ростов, Вареновка…
И вот однажды, когда хозяйка ушла к кому-то на крестины, а я уныло сидел за стойкой, в харчевню вошел седенький старичок. Не торопясь снял он свою котомку, отвязал жестяной чайник и вытер лысину красным платком.
— Сынок! — позвал он меня.
Я подошел.
— Покушать чего найдется?
Старик степенно поел, потом спросил кипятку и заварил чай. Он вынул из котомки и положил на стол кулек с вишнями, жестяную коробочку с сахаром и вязку бубликов.
— Чайку выкушать желаешь? — предложил он мне. Я притащил еще одну чашку и уселся против деда. После того как мы с удовольствием выпили по третьей чашке, дед сказал:
— Вот пью я с тобой чай, беседы беседую, а как зовут тебя, касатик, не знаю.
Узнав, как меня зовут и чей я сын, дед закивал головой:
— Так-так, приметы эти самые. Адрес правильный, в самую точку… — И вдруг неожиданно спросил: — Это, значит, тебе Алексей Евсеич обещал доставить машинку?
Я еле мог прошептать:
— Мне… Дедушка, миленький, а где же он?
— В бараке он заразном, в больнице, значит. Пробирался сюда, к морю. До Ростова мы шли вместе, а в Ростове его тиф подломил. В ночлежке на нарах мы рядом лежали, когда его в жар стало бросать. А как приехала будка, чтоб в барак его свезти, он и говорит мне: «Разденут меня, отберут одежонку и вещицы. Барахло-то при выписке назад отдадут, а шкатулку, что при мне, как пить дать стянут. Так ты, дед, возьми ее с собой и отдай мальцу, которому я ее пообещал». Рассказал мне все приметы, где найти тебя, и показал, как эту шкатулку в действие приводить. На другой день пошел я в барак, чтоб, значит, повидать его или хоть бы узнать что про него, а фельдшер и говорит: «Ты, дед, сюда не ходи, не разноси лаптями заразу по всему свету. Коли умрет, так и без тебя умрет». Вот он какой, фельдшер-то этот!.. Ну, а шкатулку я доставил тебе в исправности.
Дед наклонился к котомке, покопался в ней и, кряхтя, вынул что-то, завернутое в зеленую тряпицу.
— Вот она, — сказал он, — шкатулочка-то твоя. За-ня-атная штука!
Как заколдованный, смотрел я на руки деда, которые бережно протирали тряпочкой черную, тускло поблескивавшую шкатулку. Я видел на ней три белых перламутровых кружочка, от прикосновения к которым должна появиться прекрасная наездница, и боялся шевельнуться, чтобы не исчезли, как в сказке, и чудесный дед и волшебная шкатулка.
А дед все так же неторопливо объяснял:
— Замечай! Вот эту ручку надобно покрутить двенадцать раз: будешь крутить больше-пружинка лопнет, и твоему цирку крах наступит. Ну считай: раз, два, три…
Я осторожно стал вращать рычажок.
— Стоп! — сказал дед. — Будет. Машина в полном заводе. Теперь нажимай на эту пуговку, а другой рукой придерживай крышку-пусть не враз отскакивает, не портит петельки зря.
Крышка отскочила, и я жадно впился взором в маленькую красавицу на белой лошадке.
Шкатулка была сделана прекрасно. Явственно были видны не только каблучки на золоченых туфельках наездницы, по даже белые коготки на лапках собаки. Трудно сказать, что меня больше восхитило: нежное ли лицо красавицы, блестящие глазки мышонка или свисавший набок розовый язычок собаки.
А когда после мелодичного перезвона колокольчиков лошадка, собачка, кошка и мышка, точно по команде, поднялись на задние ноги, поклонились все в одну сторону и галопом помчались по кругу, я вцепился в дедов рукав и от восторга закричал.
В тот же момент за нашими спинами раздался хриплый бас:
— Ты где же это стащил шкатулку, старый колдун? Ах ты…
Я вздрогнул, а дед поспешно поднялся со скамьи. Перед нами, расставив широко ноги, стоял толстый околоточный надзиратель Горбунов, а из-за плеча его выглядывал городовой Нестерчук. Я их хорошо знал: наша хозяйка, торгуя без патента водкой, каждый месяц задабривала Горбунова новенькими серебряными рублями и потчевала в своей комнате коньяком с лимоном: Нестерчук же частенько заходил выпить стопку водки «за здоровье мадам Сивоплясовой».
Дед, вытянув руки по швам и выпятив вперед грудь, по-военному ответил:
— Никак нет, ваше благородие, не извольте беспокоиться: шкатулочка не краденая.
— То есть как это не краденая? Не скажешь ли ты, воронье пугало, что нашел ее на дороге? А может, тебе подарила ее для забавы добрая барыня?
— Ваше благородие, позвольте объяснить: шкатулочка эта подарена вот этому мальцу. Он ее, почитай, год целый ждал. Алексей Евсеич, отца дьякона сынок, еще прошлым летом ему пообещал, да заболел тифом. Как ему, значит, невозможно самому-то двигаться, он и препоручил мне шкатулочку-то эту доставить.
— Какой Алексей Евсеич? Что ты врешь, старый пес! Где он, этот твой Алексей Евсеич?
— В бараке он, ваше благородие, в заразном бараке в Ростове лежит.
— В бараке? Сын отца дьякона в бараке лежит? Да ты что-смеяться надо мной вздумал?.. Нестерчук! Взять его! Тащи его, каналью, в участок!
И не успел я опомниться, как жирная красная лапа вырвала у меня из рук шкатулку.
— Конфискую! Краденая вещь подлежит передаче в казну.
Я вскрикнул и зубами вцепился в руку надзирателя. Но сейчас же отвалился в сторону от тяжелого тумака и ударился головой о стену. Искры брызнули у меня из глаз, и я потерял сознание.
Очнувшись, я увидел над собой мать с кружкой воды в руке. Ни полиции, ни деда, ни шкатулки в харчевне уже не было.
Велико было мое горе! И хотя в голове у меня шумело, а из носа шла кровь, я все-таки отыскал Артемку и рассказал ему, что случилось.
— Ну, деда они выпустят, на что им дед, — сказал рассудительный Артемка. Надают ему по шее и выпустят. Нос твой заживет. А шкатулка как же? Ее надо назад воротить.
Легко сказать-воротить!
Все-таки мы решили, что Артемка станет около участка и проследит, выпустят ли деда, и если выпустят, то расспросит его обо всем.
Полицейский участок находился в переулке близ площади. Часа через два Артемка вернулся в харчевню и рассказал о своих наблюдениях…
Артемка ясно видел в открытое окно участка голову и плечи деда. Старик что-то говорил и кланялся. Спустя минутку дед появился в дверях. Часто крестясь, он засеменил по переулку Артемка в несколько скачков оказался рядом с ним.
— Постой, дедушка, минуточку! Я Костин товарищ, — отрекомендовался он. — Ну что, воротили тебе шкатулку?
— Куда там! — махнул дед рукой. — В казну забрали, так и скажи Косте. А мне велели из города уходить, чтобы в секунду тут не было… Вот они какие, слуги антихристовы! Еле ноги уволок… Надзиратель-то этот ка-ак даст мне…
В это время в дверях участка показался Горбунов.
Дед чуть не рысью припустил вдоль улицы. Под мышкой у Горбунова темнела шкатулка. Артемка пошел следом за надзирателем.
«В казну понес, — подумал Артемка. — Надо посмотреть, где она, эта казна».
Дом, в который вошел Горбунов, был небольшой, одноэтажный, с тремя окнами, прикрытыми от солнца деревянными решетчатыми ставнями. Артемка стоял перед ним и размышлял, почему казна имеет вид такого обыкновенного жилья.
Из калитки вышла старуха в грязной подоткнутой юбке и вылила на дорогу помои.
— Бабушка, казна тут помещается? — спросил Артемка.
— Тю, дурак! — удивилась старуха. — Горбунов тут помещается, надзиратель, а не казна.
Подождав, пока старуха скроется в калитке, Артемка подтянулся на руках и заглянул в окно. Он увидел кресла в белых чехлах и круглый стол, покрытый темной скатертью. Со стола прямо на него направила свое широкое жерло грамофонная труба. В комнате людей не было, и Артемка хотел уже соскочить на землю, но тут шевельнулись две длинные занавески, раздались в разные стороны и пропустили в комнату черноволосую женщину в туфлях на босу ногу и Горбунова. Надзиратель поставил на стол шкатулку и начал вращать рычажок.
В это время на улице послышался скрип чьих-то сапог. Артемка поспешно спрыгнул с карниза и рысью помчался в харчевню.
На следующий день Артемка не показывался: он помогал своему отцу-сапожнику. Но, вбивая в подошву деревянные гвозди, он ни на минуту не забывал о шкатулке. Перед закатом солнца он опять отправился к дому Горбунова и в харчевню явился уже в сумерки.
— Был, — сказал он. — Сейчас только оттуда. Ставни раскрытые. И колокольцы слыхал. Забавляется Горбуниха чужой игрушкой. Ну, ничего, мы свое возьмем! Завтра после работы отправимся вместе.
