— Да брось ты, мама, — высунулся Йожо из шалаша. — У меня здесь хвои полно. Она так здорово пахнет. Иди, мама, спи. Самое большее, что мне нужно, — это куска два хлеба с маслом и банку варенья.
Когда дело доходит до еды, то наш Молчаливый Волк немедленно превращается в волка прожорливого и очень даже говорливого. Он страшно много ест и наверняка мог бы есть даже ночью, когда спит. А что пользы-то! Вымахал высотой с дверь, а у самого только кожа да кости. Когда он тренирует на площадке бег на месте, я слушаю, не гремит ли он костями. Нет, кости не гремят, только пот с него льется ручьем прямо в кеды с дырками на месте больших пальцев. После тренировки Йожо прямо в кедах прыгает в бассейн и пускает себе на голову струю из шланга. Тогда становится видно, что, кроме костей и кожи, у него есть еще и мускулы. И не только на ногах, но и на спине, на груди. Только ему этого мало, и, наверное, поэтому он столько ест. Но сегодня с едой у него ничего не вышло.
Мы с отцом, крадучись, следовали за мамой и остановились в темноте рядом с ней. И как только Йожо начал требовать чего-нибудь поесть, ему ответил отец:
— Лесной человек питается дарами природы, которые сам себе добывает. Я что-то не припомню, чтоб ты, Вок, когда-нибудь варил варенье или пек хлеб.
Йожо и не пикнул, а мама стала пробираться к нам. Одеяло белело в темноте, за него цеплялись ветки, и мама никак не могла приблизиться к отцу.
— Но щавель в твоей кладовой наверняка есть. Он полезен и полон витаминов. Нет ничего лучше естественной пищи. Да и лесные плоды уже поспевают.
Мама уже пролезла к нам и стала уговаривать отца. Она с удовольствием перетаскала бы к Йожо в шалаш все припасы из нашего чулана. Но отец настаивал на своем.
— Надеюсь, твое строение достаточно прочно, — сказал он, — но если ты ночью вдруг сверзишься вместе с ним на землю и переломаешь себе ноги, можешь не показываться мне на глаза.
— И не покажусь, — засмеялся Йожо.
— Желаю хорошо выспаться, — добавил отец. — Утром тебе предстоит тяжелая работенка в подвале. Привезут минеральную воду, будем складывать бутылки, а пустые приводить в порядок. Спокойной ночи! Надеюсь, я не услышу ночью, как ты воешь со страху.
Он направился к дому, а мы зашагали впереди него.
— Будь спок… — заворчал Йожо на буке и принялся назло нам зевать, как орангутанг, чтоб мы знали, как ему было с нами скучно.
— Если пойдет дождь, — крикнула мама, — приходи домой, сынок, дверей я запирать не стану!
— Можешь спокойно запирать, — ответил Йожо и заворочался на своем хвойном ложе так, что шалаш застонал в ночной тиши.
Я долго не мог уснуть. Всё лезли в голову мысли, как бы кто ночью к Йожо не забрался. К шалашу может прилететь сова и загукать ему прямо в уши. Может прийти самец косули чесать о дерево рога. В темноте трудно распознать, кто это: косуля или старый, ставший уже опасным олень. А то вдруг заявится дикий кабан или пожалует сам медведь! Может быть, он уже вцепился в ствол когтями и лезет прямо к шалашу!
Или на Йожо с соседнего дерева, в полной тишине, бросится рысь!..
Я встал с постели, укрыл Габулю еще одним одеялом и распахнул окно. Ночи у нас холодные. Набросив на себя одеяло, я, наверное, до самой полуночи прислушивался, когда же наконец взвоет со страху наш молчун Йожка или заскрипят двери и он, промокший до нитки, проскользнет в свою постель, — ведь пошел дождь, и довольно сильный.
Когда я проснулся, светило солнце и дом был полон звуков. По лестнице топали туристы. Я слышал голос отца — он что-то говорил им, — слышал, как Юля гремит в столовой ложками, а Габуля пересчитывает на улице кур. Я взглянул на Йожкину постель: она была нетронута. Прямо в пижаме я подскочил к окну. Йожо таскал из подвала ящики с пустыми бутылками.
— Йожка! — закричал я радостно. — Вок! С тобой ночью ничего не случилось?
— А что должно было случиться? — Йожо опустил ящик. Потом, поплевав на ладони, поднял его и понес к леднику, где ящики уже громоздились высокой стеной.
Вот это нервы! Мускулы не бог весть какие, но нервы крепче, чем у десятка культуристов. Интересно, что делал бы на Йожкином месте тот знаменитый культурист, что позирует для всех модных журналов в леопардовых плавках? Небось дрожал бы как осиновый лист, доведись ему провести целую ночь одному в глухом лесу. Это тебе не фигурять перед объективом и выставлять свои мускулы на всеобщее восхищение.
Нашим Йожкой никто не восхищается. Только я один. А я для него пустое место. Меня брат не признает. Ведь я не такой герой, как он. Уж я-то в лесу ночевать не стал бы, даже за сто крон. Хотя за сто, может, и переночевал бы. Но за пятьдесят уж наверняка нет! А он — пожалуйста! Когда угодно и совсем задаром.
* * *
— Пойдем, если хочешь, с нами на Седло, — сказал мне как-то раз после обеда Йожо.
Страж и Бой уже стояли возле него, готовые отправиться в путь. Они сразу чувствуют, когда кто-нибудь куда-то собирается, и уже не отойдут ни на шаг, чтобы от них не удрали.
Я, конечно, тут же присоединился, Йожо редко зовет меня с собой на Седло. Поэтому я не стал брать ничего с собой на дорогу, чтобы он не раздумал или чтобы мама меня не задержала. Она это может: заставит сидеть дома — надо не надо! Сегодня помогать не нужно — обедов мы подавали мало, потому что туристы с самого раннего утра отправились по маршрутам в поход. Больше всего работы по вечерам. Так всегда бывает, если день ясный, как «рыбий глаз».
«Рыбий глаз» — это тоже папина выдумка. Каждый раз, если погода хорошая, он посмотрит на небо и скажет что-нибудь про рыбий глаз. Сегодня он этого не говорил. С самого утра он сидит в канцелярии с каким-то дядькой из «Туриста». У отца ревизия. А во время ревизии он всегда сердитый. Каждую минуту выбегает в кухню, чтоб облегчить душу и обругать бюрократов. «Я завтурбазой, а не канцелярская крыса!»— кричит он маме. Или вдруг заводит: «Опять у тебя перерасход трех килограммов свинины! Вот уволю тебя и найду себе кухарку, которая будет делать отбивные ровно по сто граммов, а не подавать кусищи в две ладони величиной! Не знаешь, что такое точный вес, а?!»
Мама ничего не отвечает, только слушает, а чтоб его еще больше не разозлить, иногда говорит:
«Смотри, как бы они у тебя там от жажды не померли, угости их чем-нибудь».
Тогда отец свирепеет:
«Ничегошеньки-то ты не соображаешь, жена! — кричит он. — Хочешь, чтоб они вообразили, будто я их подмазываю?! Ведь они в каждом видят жулика, вот что самое гнусное, вот чего я не могу вынести! А эти горы бумаг! Я больше не могу! Осенью переселяюсь в долину. Поступлю куда-нибудь на работу и буду жить спокойно. Обойдусь и без этой турбазы!»
Потом он хлопает дверьми и возвращается к себе в канцелярию. Мама качает головой, жалеет его и говорит Юле:
«Без турбазы-то он, конечно, обойдется. Да только без гор не сможет прожить, вот в чем наша беда!»
Мама бы с удовольствием отсюда уехала. Как только начинаются осенние ливни и туманы, маме становится грустно и хочется быть среди людей. А главное, мы-то уже подросли, а школа далеко. Мама с радостью бы переехала в долину, да только она, бедняжка, отлично знает, что не так-то легко это сделать.
Каждый раз, как только кончается ревизия, отец берет псов и отправляется в горы, а возвратясь вечером, говорит:
«Если засяду там, в долине, в канцелярии, то через неделю оттуда вынесут мой труп».
И целый вечер весело шутит, будто только что спасся от верной смерти. И уж, конечно, до следующей ревизии не вспоминает о переезде.
В общем, отец не выносит ревизий. А я, представьте себе, люблю. По крайней мере, никто не придумывает нам работы, пока отец занят ревизией, а мама — рассерженным отцом. Мы можем целый день бродить, уходим на Седло или на Дюмбер, и никто этого не замечает.
Да только лазить на Седло с моим братом Йожо не такая уж легкая работенка.
Во-первых, по дороге нельзя разговаривать, потому что настоящий мужчина ходит по горам тихо и незаметно. Тот, кто не может несколько часов помолчать, может брать себе в спутники сороку. Ведь она тоже без умолку стрекочет.
Во-вторых, надо идти ровным шагом, а не мчаться по равнине наперегонки с Боем, а вверх тащиться и пыхтеть или, не дай бог, усесться отдыхать. Так ходят только городские стиляги. И те, кому не нравится ходить с Йожо, могут отправляться с ними и вместе ныть, как бабы, на последнем, самом крутом подъеме.
В-третьих, на Седле надо пробыть вместе с Йожо не меньше часа, потому что он туда взбирается не для забавы, а для того чтобы осмотреть леса, в которых скоро будет лесничим. И ручьи, полные рыбы, над которыми он будет хозяином. На это у него уходит полчаса, не меньше. Четверть часа он смотрит туда, где находится Баньска Штявица, где Йожо учится в школе лесничества и где живет его однокашник Петр Бубала. Еще четверть часа, а может быть и больше, он смотрит на Ружомберок, где живет его подружка Яна, фамилии ее я не знаю, потому что Йожо это скрывает. Если сложить все вместе, то как раз получится час, а может и больше, и все это время мы торчим на страшном ветру, который здесь, на гребне, пробирает до костей даже летом. «Кто боится ветра, — сказал однажды Йожо, — пусть лежит в кухне под печкой и мяучит хором с кошкой Жофией».
