город, конечно. Но чужой…
Петя подошел к стене с фотографиями и посмотрел на снимок мужчины в военной форме.
— Это Ваш папа?
— Да. Успел сфотографироваться перед отправкой на фронт. Тебя назвали в честь него.
По соседству с прадедушкиной фотографией висел рисунок, с которого на Петю смотрел кот, он сидел на коленях у девочки. Портрет был замечательный, хотя выглядел незаконченным. Девочка и кот казались аппликацией, наклеенной на чистый лист. Художник по какой-то причине не нарисовал фон.
Краски на портрете выцвели, но глядя на оранжевую шерсть кота и пионерский галстук девочки, можно было представить, какими яркими эти акварели были раньше. Петя знал, что пионерка на портрете — это его бабушка Таня, а кота звали именно Рыжиком.
— Я хочу завести кошку, да мама не разрешает. Она не любит кошек. Говорит, они вещи портят, по квартире носятся, мяукают.
Баба Таня улыбнулась:
— Обычно кошек не любят те, кто их никогда не имел. И что же ты маме на это отвечаешь?
— Я ей отвечаю: да ты что, кошки уют вырабатывают! А мама говорит, они только шерсть и запах вырабатывают…
— Что ж, никто не идеален. Зато они очень симпатичные и преданные.
Бывали случаи, когда кошки возвращались домой спустя годы, через тысячи километров. Они изменяют жизнь своих хозяев к лучшему и даже спасают их, жертвуя собой.
— А расскажите мне про Рыжика!
Но вот странно: обычно словоохотливая баба Таня не поспешила откликаться на просьбу внука.
— Не разобрала, что ты сказал, Петенька… — пробормотала она, собирая посуду на поднос. — Аппарат мой барахлит.
— Расскажите про своего кота! — закричал Петька. — Это ведь он блокаду пережил?
Баба Таня вздрогнула от его крика, но не перестала заниматься блюдечками и чашками. Она изо всех сил старалась казаться спокойной, чтобы Петенька не заметил ее задрожавшие руки:
— Ну чего тут рассказывать… Жил, жил и пережил… Да.
— А почему…
— Что?
— Ну, ведь другие кошки погибли…
— Подожди, мне посуду надо помыть.
— Подожду.
Угукнув, Петька снова взялся за мобильник и воткнул в уши крошечные наушники. Ему предстояло спасти от гибели человечка, который бегал на экране. Бедолаге по очереди угрожали паук, злая собака, акула с острыми зубами и другие напасти. В наушниках раздавались то лай, то шипение, то вопли о помощи. Человечек погибал, но мальчик сильно не расстраивался. Скоро уровень перезагрузится, появятся запасные жизни, и можно будет играть по новой.
Тем временем баба Таня, собрав все со стола на поднос, брела длинным полутемным коридором на коммунальную кухню. Хотя она шла медленно, сердце ее колотилось быстрее обычного. Что делать с просьбой внука? Петенька уже не маленький, но хватит ли ей самой сил расшевелить ради рассказа то далекое прошлое и не заболеть после этого? Вот и пол уже закачался под ногами, как лодка. И шершавая краска на стене оцарапала щеку и висок. И, ох… чайная ложечка упала с подноса. За ней соскользнул, разбился заварной чайник.
— Татьяна Петровна, вам плохо?
Рядом с распахнутой дверью стояла соседка.
— Ничего, ничего. Сейчас пройдет эта… качка, — успокоила ее и себя баба Таня. — Голова закружилась.
— Я вам стул вынесу!
В комнате, где распахнута дверь, раньше жила девочка с хулиганскими глазами. У нее были рыжие ресницы, много веснушек и золотисто-каштановая прядь, схваченная заколкой. Баба Таня попыталась вспомнить ее улыбку. Да чего мучиться! — вот же она, Майка, крутится в светлом прямоугольнике дверного проема, словно и не прошло много лет. На ней знакомое темно-синее платье в полоску. В руках — кукла с белыми кудрями.
— Пойдем на улицу, в магазин играть?
— Пойдем! — весело согласилась Таня.
— А тебя отпустят? У вас же гости! — спохватилась Майка. Для нее Таня была не пожилой женщиной со слуховым аппаратом и одышкой, а тонконогой звонкой девочкой. Такой же, как она сама.
— Конечно, отпустят. Надоело мне с ними за столом сидеть, — махнула рукой Таня. — Они только пьют, едят и разговаривают.
Из-за Майкиной спины высунулась круглая голова Сережи. Братика Майи все называли Сергеем Ивановичем. Сначала его родители, когда еще жили здесь, шутя обращались к новорожденному сыну по имени-отчеству, а потом и соседи подхватили: «Сергей Иванович, опять ты без штанов бегаешь?», «Сергей Иванович соску свою потерял!». Привыкли так его величать, и уже никому это не казалось нелепым.
— Я с вами! — важно объявил он, выбегая в коридор. Его коротенькие ножки бойко затопали по полу.
Майка бросилась было за братишкой, но тут солнечный свет в проеме заслонила дородная женская фигура с папиросой.
— Серго, Майя! Какой еще улица? — спросила она, выпуская облако белого дыма.
Майкина бабушка часто ругала внучку, а внука она баловала. Манана растила детей одна. Ну, и дядя Георгий ей помогал, когда не был на работе. Сергей Иванович, который родителей не помнил, называл его папой. По-грузински «папа» звучит, как «мама». Получалось, что дядя стал для племянника и мамой, и папой.
— Бебо [1], ну, пожалуйста, — заканючила Майя перед бабушкой, складывая губы трубочкой. — На полчасика.
— Сказал: нет! Ты уроки не сделал. И письмо пора писать, забыл совсем?
Каждый месяц четырнадцатого числа Майка под присмотром Мананы писала письмо товарищу Сталину, в котором просила отпустить ее родителей домой, потому что она и маленький брат сильно скучают по ним, а бабушка Манана тоскует по любимому сыну, их папе. «Честное пионерское слово, дорогой Иосиф Виссарионович, мои родители ничего плохого не совершали!» Майка уже двадцать таких писем написала.
— Я ничего не забыла, все вечером сделаю, — пообещала она бабушке. — Бебо, но ведь ты сама сейчас в гости идешь!
Манана неодобрительно посмотрела на внучку и, закатив глаза, выпустила вверх очередную струйку
