дыма.
— Боже, дай сил воспитать эта девочка! Я сумасшедшим буду…
Тут Сергей Иванович, подбежав, обнял бабушку за ноги, спрятал лицо в ее юбке, и Манана растаяла.
— Чэмо сицоцхле [2],- она ласково погладила волосенки внука, а Майе строго бросила. — Полчас!
— Ура! Таня, идем! — возликовала Майка.
Растопырив руки и сделав два шага навстречу своей бабушке, она изобразила коротенький испанский танец, похожий на движения матадора перед быком.
— Ля-ля-а, риори-ита!
Ее голова была гордо запрокинута, грудь выпячена. Она так грациозно танцевала, что Таня вдруг поняла: Майя станет красавицей, когда повзрослеет.
— Вот мэтичара [3] растет, — проворчала Манана. Возможно, она хотела осудить внучку за излишнее кокетство, но почему-то только тепло было в ее голосе и только гордость в глазах…
— Татьяна Петровна!
Вместо Мананы и Майки в коридоре снова стояла соседка.
У нее в руках были осколки чайника.
— Может, скорую вызвать?
— Нет-нет, спасибо, уже проходит. Я справлюсь…
— Я справлюсь, — тихонько пообещала самой себе Татьяна Петровна на кухне, пока мыла чашки. Ей совсем не хотелось говорить с Петенькой о грустном. Но если она не поделится сейчас воспоминаниями, они исчезнут навсегда после ее смерти. Значит, время пришло. Тем более мальчик сам попросил.
— Все будет нормально, — убеждала себя баба Таня, когда шла обратно по коридору. — Да.
У этого коридора тоже была своя память. Вот Обиженный Сундук в углу. До войны жильцы их коммуналки переживали на нем свои огорчения. Когда вся семья ютится в одной комнате и вспыхивает ссора, то вынести обиду, хлопнув дверью, можно было только в коридор. На сундуке сиживали и рыдающая Майка, и ее маленький брат, и Богдановичи по очереди: то старая Ксения Кирилловна, то тетя Шура. Колины бабушка и мать часто ссорились между собой.
Вернувшись в комнату, баба Таня спросила внука:
— Ты на самом деле хочешь узнать?
— Что?
— Про кота.
— Что Вы сказали? — не понял он, вынимая наушники из ушей.
— Ну вот, теперь ты ничего не слышишь, — усмехнулась она, но повторила вопрос.
— Конечно, хочу! — особо не задумываясь, кивнул мальчик. Он даже не остановил игру.
— Тогда отложи мобильник и садись рядом.
Баба Таня тяжело опустилась на диван, и Петя наконец понял, что историю, которую она собралась рассказать, ей придется доставать из самой глубины своего больного сердца:
— Рыжика мы нашли во дворе, играли там с Майкой. Он совсем крошечным был, когда я его принесла домой. Так совпало, что моя мама отмечала день рождения и все соседи сфотографировались на память.
Татьяна Петровна попросила внука достать фотоальбом из буфета:
— В левом углу должен стоять, бархатный такой, красный. Только пузырьки мои не разбей.
Приоткрыв застекленную дверцу, Петя почувствовал запах старых духов и корвалола. Осторожно, не касаясь локтем склянок с лекарствами, он вытащил альбом и снова уселся рядом с бабушкой. Баба Таня раскрыла тяжелые страницы, начала перебирать фотографии, которые лежали между ними.
— Посмотри, здесь Рыжик взрослый, — она передала Пете снимок, где кот с разорванным ухом сидел на широком подоконнике бабушкиной комнаты. Окно со старыми рамами и щеколдами и сам подоконник с тех пор мало изменились. Взгляд у кота был очень внимательный, почти человеческий. Это было заметно даже на выцветшей фотке. «Два месяца после снятия Блокады», — прочитал мальчик старательно выведенную школьным почерком надпись на обороте.
— Разве «блокада» не с маленькой буквы пишется?
— По правилам — да, но люди пишут с прописной. У меня рука не поднимается это слово с маленькой написать… Я и произношу его с большой буквы… Вот, нашла.
Баба Таня вынула из пачки снимков то, что разыскивала — еще одну любительскую фотографию. На ней стояли две девочки и два мальчика: один большой, уже подросток, и другой — совсем маленький.
— Это я с Рыжиком, — она показала на светловолосую девочку, которая прижимала к груди крошечного котенка. — Хотя тогда он был еще без имени. В наше время мало кто морочил себе голову, выдумывая клички для своих животных. Почти все кошки были Мурками, а коты — Васьками и Барсиками. И потом никто и не думал, что котенок у нас останется… Да.
Бабушка медленно повела пальцем по снимку:
— Это моя подружка Майка, в соседней комнате жила. Рядом ее младший братик Сережа. А это Коля Богданович, — она показала на большого мальчика. — Он тоже был из нашей квартиры. Мечтал стать художником. Нет, неправильно я говорю… Он уже тогда был художником и учился, чтобы нарисовать много других замечательных картин. Мой портрет с Рыжиком — его работа. Он все время рисовал, на улице почти не играл. Не то что мы…
Баба Таня улыбнулась своим воспоминаниям о друзьях и родном дворе. Зимой они делали в сугробах пещеры, или катали друг друга на санках, или просто падали в снег — от кого лучше отпечаток получится. И возвращались домой с раскрасневшимися лицами и висевшими из-под шапок сосульками волос, с задубелыми от мороза варежками, которые тяжело раскачивались на резинке.
Уход зимы они чувствовали острее взрослых. Может, потому что все время проводили во дворе и были ближе к земле. Запах таяния, свежие почки на кустах (дети, конечно, пробовали их жевать), жуки в спичечной коробке и «секреты», закрытые стекляшкой клады с красивыми фантиками — это была весна.
Они в любую погоду бегали по двору. Там, где сейчас стоянка машин, раньше находился сарай. Дети носились по всему пространству двора между этим сараем и подворотней. Домой их загоняли только вечером.
Игры начинались со считалки:
Эни, бени, рики, таки, Турба, урба, синтибряки, Эус, бэус, краснобэус,
