тут прячешься. А когда он уйдёт, я приду и выпущу тебя…
Еле дыша, я слушал её удалявшиеся шаги. Ягнята-двойняшки стали тыкаться в моё лицо мордашками, видно приняв меня за свою мать. Они смешно причмокивали, хватали мягкими губами то за ухо, то за нос. Было так щекотно, что очень хотелось смеяться, но я вспоминал отца и учителя (что будет, если они меня услышат?), и желание смеяться тут же исчезало. Я попытался оттолкнуть ягнят от себя, но куда там! Пришлось смириться, не то отец заметит возню под пологом и решит, что с ягнятами что-то случилось. Откинет полог… Страшно подумать… А тут ещё учитель!
Я слышу шаги, голоса:
— Салам алейкум!
— Валейкум ассалам!
— Проходите в дом.
— Нет, нет! Я ненадолго…
— Как дела, куда путь держите, почему спешите?
Я прижал к себе ягнят.
— Спасибо. У меня всё хорошо. Зашёл к вам на минутку, чтобы узнать, что с моим учеником. Не заболел ли?
— Как это? А что случилось?
Тут вмешалась в разговор мама:
— Ох, мугаллым! Он сегодня действительно немного приболел. Потому…
— Вот оно что!
— Проходите в дом, — пригласил опять отец.
Учитель что-то ответил, но я не расслышал. Голоса их удалялись и совсем стихли. Но вот рядом послышались лёгкие шаги, и полог приоткрылся.
— Сидишь? — Это была мама.
— Уш-шё-ёл?
— Нет пока. Они только что сели пить чай.
— ?..
— Придётся тебе ещё потерпеть. Держи чорёк [3]. Проголодался, небось. Поешь немного. Только сиди тихо! — С этими словами мама опять опустила полог и ушла.
Я поудобнее пристроился возле притихших ягнят и стал есть чорек. Было темно и тепло, тихонько посапывали ягнята. Глаза мои слипались, я прислушивался, пытаясь понять, что делается во дворе, в доме, но ничего не было слышно. Незаметно я уснул. Проснулся я оттого, что меня окликала мама. Полог был откинут. День, по всему видать, клонился к закату.
— Ты что молчишь? Я говорю — выходи.
Хорошо сказать — выходи! Я встать не мог, не то что выйти: затекли ноги от долгого сидения на корточках.
— Ты что, уснул? — затормошила меня мама.
— Я встать не могу.
— Давай-ка руку. Ноги затекли?
Мама взяла меня за руку и легонько потянула вверх. Наверное, долго я проспал. По ногам словно мурашки бегали, нестерпимо болела шея. Мама подтолкнула меня:
— Иди, иди домой!
Когда я пошёл в дом, папа сидел и шил тулуп. Он глянул на меня поверх очков и спросил:
— Пришёл?
— Да, — ответил я, опасаясь, что он сейчас станет меня ругать. Уж лучше помолчать.
Отец тоже молча продолжал своё занятие.
В тот раз он так больше мне ничего и не сказал, не ругал и учитель, когда я пришёл на следующий день в школу. Только сказал, чтоб я больше не пропускал занятия. Но мне почему-то и самому больше не хотелось пропускать уроки.
Позже я узнал, что, спрятав меня в корпече, мама тут же обо всём рассказала отцу и учителю. Отец сказал: «Пусть посидит подольше. Может, поймёт, где лучше — в душном корпече или в светлом классе с чистым воздухом. — А потом добавил: — Только отнеси ему хотя бы хлеба, он ведь голодный».
доме было прохладно. Я зябко ёжился. Может заметив это, отец позвал меня:
— Иди сюда! — и отбросил край тулупа.
Я нырнул к отцу в мягкое меховое тепло.
— Хочешь, я тебе загадку загадаю?
— Хочу.
— Шесть барашков и один ягнёнок от девяноста бед нас спасли…
— Это — загадка?
— Да, — сказал отец. — Угадай, что это такое?
Я подумал-подумал и ответил:
— Семь!
Папа весело рассмеялся, за ним — и я.
— Угадал? Правда, я угадал?
— Хитрец! Я же не спрашиваю тебя, сколько будет шесть барашков и один ягнёнок? Я спрашиваю, что это такое?
— Когда они вырастут, да? Они будут — шесть баранов, а ягнёнок станет барашком! — сказал я, уже торжествуя свою победу.
— Нет, не то. Ну, подумай ещё, — с некоторым раздражением сказал отец. — Не можешь угадать? Ну ладно, так и быть, скажу, — Голос его стал более примирительным. — Шесть барашков — это тулуп. А ягнёнок — шапка!
— А почему шесть барашков? — непонимающе спросил я и посмотрел на отцовский тулуп.
— Потому что тулуп шьют из шкурок шести барашков, из меньшего количества не получится. А шкурки одного ягнёнка достаточно для шапки, «Девяносто бед» — это три месяца зимы. Тулуп и шапка спасают от самых лютых морозов. Теперь ты понял?
Я кивнул головой и стал внимательно разглядывать тулуп, водя пальцем по швам.
— Считаешь? Ничего у тебя не получится. Всех кусочков, из которых сшит этот тулуп, не сосчитать. Это особенный тулуп. Он достался мне от покойного отца. Память…
Чем внимательнее я разглядывал тулуп, тем становилось заметнее, что он сшит из множества кусочков овчины. Иные были совсем маленькие — шириной в палец! Я представил себе дедушку, которого мой папа назвал «покойным отцом». Мне запомнилось его открытое овальное лицо с добрыми карими глазами, от которых шли светлые лучики морщинок. Ещё у него была большая окладистая борода, закрывавшая половину груди.
Помню, дедушка всё время шил тулупы. И я сказал папе:
— Я помню, как дедушка шил тулупы…
— Да, он был скорняком, мой покойный отец. Настоящим мастером своего дела. К нему приезжали шить тулупы даже из других аулов! Каждому из своих пяти сыновей он тоже справил по тулупу. За год до смерти он сказал мне: «Ты самый младший у меня, и я сошью тебе особенный тулуп». И сшил вот этот… — Папа погладил рукав и полу своего тулупа. — Тебе может показаться, что он состоит из одних заплат, — когда отец впервые накинул мне на плечи этот тулуп, я даже обиделся вначале. «Не мог, что ли, сшить из целой овчины, как другим сыновьям? Зачем мне балахон из лоскутков?» — сказал я тогда обиженно отцу. И он мне ответил: «Если хочешь, я сошью тебе потом другой тулуп, из целой овчины? А пока поноси этот. Он — особенный. Его не каждый мастер может сшить!» И тулуп действительно оказался особенным.
Сшить такой мог только настоящий мастер! Тулуп очень тёплый, лёгкий и прекрасно сидит на мне. Недавно я сказал об этом твоей бабушке — своей матери. И она очень обрадовалась моим словам. Теперь ты понял, сынок? Из целой овчины всякий скорняк сошьёт тулуп, а вот из таких обрезков сделать большую, прекрасную вещь не каждому мастеру удаётся…
