Шуршали страницы, исписанные, перечеркнутые. Каждое слово должно было быть правдой, каждое слово должно было быть горячим, живым. Так трудно было находить нужные слова. Так больно было их искать. Так же больно было Маке думать о том, что у нее нет мамы. Так же больно было вспоминать мамин последний тревожный взгляд.
Перо бежало по бумаге. Останавливалось. Спотыкалось. Чернила блестели, потом высыхали. Строчки ровнялись в столбик…
«Как мне проститься с ним? Как высказать все?»
«Можно ли так написать? Так ли я думаю? Это ли слово должно быть здесь?»
Впервые Мака ощущала ответственность за каждое слово. Впервые Мака писала не то, что выходило, а то, что она хотела написать. То, что она чувствовала, то, что она думала, то, что, ей казалось, могут думать и чувствовать другие люди.
Серый холодный день вставал над городом. Потемнели оконные рамы. Метель улеглась. Электричество можно было погасить.
В комнату вошел папа Сеня. Он молча подошел к Маке и обнял ее. Под глазами у него были темные круги, он как-то постарел и осунулся.
— Машенька, — сказал он. — Я когда увидел эту телеграфную ленту, когда прочитал эти слова… Она у меня порвалась… А потом… Я даже и не знаю, как мы все эту ночь проработали. Читаешь, а глаза ничего не видят. Слезы… Ничего не видишь… Аппарат стучит, стучит беспрерывно, а руки трясутся, а все внутри обрывается.
Папа Сеня сел. Увидел бумагу, чернила.
— А ты что же? Не ложилась? Писала? А, Машенька?
Мака протянула ему листок бумаги.
Глава XLIX. Митинг в театре
В школе на траурном собрании Мака читала свои стихи. После собрания Вера Николаевна подозвала Маку. Какой-то военный стоял около Веры Николаевны.
— Маша, — сказала Вера Николаевна. — Завтра в городском театре большой митинг. Ты выступишь. Прочтешь свои стихи.
Военный положил Маке на плечо руку.
— Да, — сказал он. — Стихи хорошие. И нам хочется, чтобы дети сказали свое слово о Ленине. Ленин очень любил детей.
Светлый желтый ремень лежал на груди военного. Орден боевого Красного Знамени блестел на гимнастерке защитного цвета. Большой темный шрам рассекал лоб. Седые волосы были гладко причесаны.
— Ты видала Ленина? — спросил военный, не снимая своей руки с Макиного плеча.
— Да, — сказала тихо Мака. — Когда я была совсем маленькой… В Петрограде… Давно.
— Это хорошо, — сказал военный. — Это хорошо. Я тоже видел его. И тоже в Петрограде. Давно. А потом я воевал. Ранен был. И опять увидел Ленина.
Военный вздохнул и посмотрел в окно.
— Ну вот, девочка, — сказал он. — Завтра приходи в городской театр к пяти часам.
На следующий день был страшный мороз. Ртуть на градуснике упала так низко, что ее совсем не было видно. Мака от волнения никак не могла завязать свою ушастую шапку.
Папа Сеня завязал ее.
— Ты, Машенька, громко говори, — советовал он Маке. — Театр огромный. Две тысячи человек… Ты очень громко говори. Отчетливо. Чтобы тебя слышно было. А главное — не волнуйся. Спокойненько. Медленно.
Около театра клубился морозный пар. Знамена над входом покрылись инеем.
«А как же в Москве?» — думала Мака, открывая дверь театра. Глухой шум сдержанных голосов наполнял его. Люди поднимались по лестницам, спускались.
За кулисами было тихо и полутемно. Военный встретил Маку. Он усадил ее в маленькой комнате и сказал, что позовет, когда надо будет идти на сцену.
До Маки доносился голос оратора, звуки оркестра, потом рыдающий голос женщины. Потом вошел военный, и Мака пошла вслед за ним на сцену.
За серыми полотнищами старых декораций, под какими-то веревками, около нарисованной белой хатки Мака ждала, когда ей нужно будет выходить.
— Ты дойдешь до середины сцены и тогда выйди совсем вперед, — заботился о ней военный.
— Ну, иди! — Он подвел Маку к тяжелой занавеске, поднял ее и подтолкнул Маку вперед.
Мака сделала шаг. Яркий свет хлестнул ее по глазам. Она прошла еще несколько шагов. Свет, направленный со всех сторон, ослеплял ее. Ей казалось, что перед ней поднимается какая-то белая стена.
С правой стороны она увидела большую светлую голову Ленина. Над ней склонялись бархатные знамена… Красные. Красные с черным. С левой стороны на полу тоже горели яркие лампы.
Мака услышала тихий голос военного:
— Иди налево.
Она повернула налево. Потоки света отделяли ее от зала. Она вытянула руки, как слепая.
— Ленину, — сказала она. И голос ее прозвучал неожиданно громко.
Тогда Мака вздохнула и опустила руки.
По снегам, по дороге зимней
До Москвы я дойду, добегу,
Твердо знаю, куда идти мне,
Дом притихший найти смогу.
Загляну я в суровые лица,
Строгим я скажу часовым:
— Пропустите меня проститься,
Я должна попрощаться с ним.
Он был ласковей всех на свете,
Он хороший был, добрый такой,
Что совсем незнакомым детям
Он махал, как родным, рукой.
В каждой самой маленькой школе
Улыбался ребятам он…
Как же можно мне не позволить
Передать ему наш поклон?
Незнакомую девочку в школу
Он заботливо сам привел…
Самый радостный шум и веселый —
Это шум наших светлых школ.
Мы его лучшим другом считали,
И казалось нам, что не беда,
Что о нем иногда забывали…
Он зато о нас помнил всегда.
Мы забот его будем достойны,
Чтоб стыдиться нам не пришлось…
Он всю жизнь прожил так беспокойно,
Чтобы нам спокойно жилось!
Мака замолчала, а откуда-то издалека долетел отзвук ее голоса. И потом стало совсем тихо: Мака повернулась и пошла по сцене. Было так тихо, что, вероятно, все слыхали, как у нее бьется сердце. Мака шла и придерживала рукой сердце, чтобы оно не выскочило.
— Сюда, сюда, — услыхала она. Приветливо блестели знакомые серые глаза военного.
— Ну, молодец! — сказал он. — Молодец! — Он опять привел Маку в маленькую комнату. Мака выпила полный стакан воды и только тогда пришла в себя.
Дверь открылась. Вошел человек в очках, в кожаной куртке, с очень черными волосами.
— Товарищ Черкасова, — сказал он. — Я хотел бы, чтобы вы дали мне ваши стихи… Мы их поместим в газете…
— Пожалуйста, — сказала Мака и протянула ему листок бумаги. Рука у нее немножко дрожала. — Это ничего, что я его помяла?
— Ничего, — сказал человек в очках. — Мы ведь его перепечатаем. — И он ушел.
«Ну что ж, — подумала Мака. — Пусть печатает. Только как же это я забыла спросить, в какой газете?.. Ну, все равно».
Маке было все равно, потому что уже в школе взяли ее стихи для стенной газеты… Ну, пускай, еще в одной газете напечатают.
Глава L. Номер газеты «Правда»
Прошло несколько дней, снова потекла в школе ровная жизнь. Снова начались уроки. Снова звонили звонки…
Анастасия Евгеньевна, учительница математики, быстро вошла в класс. Как-то странно взглянула на Маку.
— Черкасова, — сказала она, смотря поверх пенсне. — Черкасова. Иди в учительскую. Тебя зовет Вера Николаевна.
Мака встала, вопросительно глядя на Анастасию Евгеньевну. «Как же урок? — думала Мака. — Ведь уже был звонок. Новые задачи по алгебре…» — Мака медленно сложила тетради.
— Не копайся, — строго сказала Анастасия Евгеньевна, — иди скорее.
По классу пронесся шепот.
Мака поглядела на разинутый рот Лисички. Пожала плечами, вышла из класса и пошла наверх в учительскую.
Странно было идти по коридору во время урока. Пустой коридор выглядел необыкновенно. Блестели стены, выкрашенные масляной краской. В углах стояли кружевные мусорные корзинки. Из классов доносились голоса учителей.
Вот слышен чуть скрипучий голос Любови Конрадовны. Это природоведение у четвероклассников…
Вот веселый басок Антона Александровича.
Физика в седьмом классе… Разлетающиеся лепестки электроскопов…
«Зачем это Вера Николаевна меня зовет?» — думала Мака.
Няня подметала лестницу. Она подгоняла большой щеткой желтую гору опилок.
— Что, нашалила? — Няня исподлобья посмотрела на Маку. Няня знала, что в учительскую вызывают шалунов. Но Мака ничего не ответила няне. Она знала, что никакого проступка за ней нет.
Минуточку она задержалась у белой двери учительской. Потом надавила ручку. Заглянула в щелку. Вера Николаевна была в комнате одна и смотрела в окно. Дверь в кабинет директора, который помещался рядом, была открыта. Никого больше в учительской не было. Чья-то мягкая легонькая шубка лежала на ручке кресла. Мака вошла в учительскую.
Синели моря и океаны на знакомой немой карте мира. Со шкафа смотрел глобус, нагнув свою умную голову. На столе стоял графин, стакан с недопитой водой. На зеленом сукне около стакана темнела лужица.
