Он вдруг встал и низко, в пояс, поклонился.
В сенцах грохнула дверь. Маша, дыша паром, а за ней Спиридон с Андреем ввалились в сторожку.
— Самое время ехать, — сказала Маша и поставила у порога зажжённый фонарь. — Унялась погода-то.
Спирька завозился у печки с тулупами.
Варя, прижимая к груди принятый снова от старика ножик в чехле, подбежала к нему, потом к Андрею, схватила его за рукав стёганки.
— Идите… Смотрите, ножик мой, помните? — Быстро, сияя глазами, она тащила их обоих к стене. — Вот, видите? — Она возбуждённо показывала пальцем на двустволку, на разложенные ножи. — Я вам после про дедушку всё, всё расскажу! Ладно? Ой, Козлик, ой, Спиря!
— Ну, дед, провожай гостей незваных, — громко, на всю сторожку, сказала Маша. — Вера Аркадьевна, об меня обопритесь. А вы, ребята, тулупы к розвальням тащите. Ехать нам — самое время.
Старый лесник, помахивая фонарём, вывел лошадей на дорогу. Метель кончилась. Тучи разметало по небу, и луна краем выглядывала из-за них. Чёрные тени от сосен чётко протянулись по снегу.
Вера Аркадьевна, закутанная поверх тулупа в овчину, лежала на высоко взбитой соломе в розвальнях. Спиридон и Андрей уже сидели в телеге.
— Прощайте, дедушка! — крикнула Варя, на ходу влезая в телегу. — Я к вам ещё приеду, можно?
— Милости прошу! — Он передал Маше зажжённый фонарь.
Боярыня, повернув голову, дождалась Пегого и тронула быстрее. Вера Аркадьевна отвела рукой край тулупа.
— Прощайте, спасибо вам за всё!
— Чего там… Езжайте полегоньку…
Старый лесник стоял на опушке, приложив руку к уху. Вот уже его короткая тень слилась с длинными от сосен… Последний раз мигнул из-за стволов красный глазок сторожки… Маша догнала розвальни, вспрыгнула на них, наклонилась над Верой Аркадьевной:
— Не тряско?
— Нет, хорошо. Как там Спиря? Молодец мальчишка!
— Уж он-то рад…
— Путь добрый!.. — Голос старика замер, не долетев.
Розвальни скользили по снегу мягко, без толчков. За ними, почти так же бесшумно, катилась телега.
— Дома-то что, в Сайгатке? — спросила Вера Аркадьевна. — Борис Матвеевич из Сарапула вернулся?
— Мы уезжали вас искать, не было ещё. Варя парнишку одного с Ганей караулить его поставила. — Маша замолчала, отвернувшись. — Горе только у нас, Вера Аркадьевна, лучше уж сразу скажу, — прибавила тихо.
— Маша, что? Машенька…
— Нынче утром узнала. — Девушка низко опустила голову, голос у неё задрожал. — Анатолий Иванович… Толя-то наш, коллектор…
— Ну?
— Раненный он тяжело. Товарищи с фронта письмо прислали. В бою последнем.
— Маша!
— Эх, растревожила я вас, мне бы повременить… Лошади побежали рысью.
Мамай решил добросовестно выполнить Варино поручение.
Хоть Ганька и звала его несколько раз в избу погреться, он упрямо дежурил у околицы, поджидая Бориса Матвеевича, чтобы отдать ему Барину записку. Борис Матвеевич вернулся из Сарапула с попутной машиной. Не доезжая Сайгатки километра с полтора, пошёл пешком.
Метелица улеглась. Вызвездило половину неба, и от свежего снега пахло так хорошо, что Борис Матвеевич шагал по дороге с удовольствием, насвистывая любимую песню. Усталость как рукой сняло…
Уже завиднелись освещённые дома Сайгатки под белыми крышами. От околицы навстречу Борису Матвеевичу неожиданно вышел чей-то незнакомый мальчишка.
— Вот, — сказал он баском, угадав его по Вариному описанию («такой весёлый, сумка через плечо и куртка на «молнии»). — Передать велела. Вам, — и протянул записку.
— Что? — удивился Борис Матвеевич. — Кто велел? В чём дело?
— Вам. Она, — уверенно повторил мальчишка.
Борис Матвеевич развернул записку.
«Дядя, — писала Варя — вам про всё объяснит Мамай или Ганя, потому что Вера Аркадьевна со Спирей уехали с утра за Чёрный лог на новые шурфы, уже поздно, вечер, а их все нету. И мы с Козлом сейчас поедем их искать, хоть Маша и не велит. Я знаю, вы меня, конечно, будете ругать, но я всё равно поеду, потому что Маше одной вдруг будет трудно. И вы, как вернётесь из Сарапула, никуда больше не уезжайте. Я знаю, Вере Аркадьевне будет плохо, если мы их привезём, а вас в Сайгатке нету. Варвара.
Мамай — это так, а по-настоящему Голиков Женька из бабушкиного интерната. Он к нам как будто в гости пришёл. А Козёл — тот самый, который из Горького. И будьте дома обязательно».
— Ничего не понимаю, — нахмурился Борис Матвеевич. — Ты Мамай?
— Голиков моя фамилия.
— А Мамай?
— Я же.
— Так. А… Козёл?
— Это который… С ней уехал!
— С кем — с ней? С Варварой?
— Ага.
— Подожди. Теперь объясни, давно они уехали?
— Давно уже.
— Так… Нехорошо. Лошадью поехали?
— Сани запрягли.
— А ну, быстро пойдём домой. Замёрз ведь?
— Нет, я не замёрз… — Мамай шире распахнул пальто, следуя за взволнованным Борисом Матвеевичем.
Откуда-то из проулка, обоим наперерез, выбежала Ганька. За ней шариком катилась укутанная в шаль Домка.
— Едут! Едут они!.. — восторженно кричала Ганя, приплясывая от возбуждения. — Эвон-ка, от пруда! И Боярыня, и Пегий! Бежите скорей!..
— Шкорей! — азартно пропищала и Домка.
Борис Матвеевич с Мамаем быстрее зашагали по улице.
* * *
— Ганечка, а там ещё кто-то к нам приехал! — сказала Варя, высовываясь из двери дома Веры Аркадьевны.
Они только что перетащили её в тёплую горницу, уложили сразу в постель, отослали домой Спирю, смущённого похвалами Бориса Матвеевича, проводили грустную, молчаливую Машу…
— Ещё кто-то… К нам, вот увидишь, — повторила Варя.
Ганька тоже выглянула из двери.
На улице гудела машина. Вот она подкатила к зданию клуба… Из кабины вышел невысокий человек в коротком, поверх пальто, дождевике, а машина, развернувшись, тотчас ушла.
— Ганя, это, кажется… кажется, Сергей Никанорович, — растерялась Варя. — Гань, вот увидишь, теперь-то уж мне здорово попадёт! По-настоящему.
Девочки переглянулись, и Варя покорно пошла вперёд. Да, это был Сергей Никанорович. Растирая замёрзшие руки, он вошёл в калитку, аккуратно снял и отряхнул дождевик, потопал у крыльца ногами, счищая снег. Потом вынул из кармана платок и вытер мокрое лицо.
— Здравствуй, Варя, — тихо сказал он безмолвно ждущей девочке и погладил бородку. — Видишь ли, у нас в интернате произошла одна крупная неприятность. После занятий исчез непонятно куда Евгений Голиков…
— Ой, Сергей Никанорович! Я сейчас всё вам объясню…
— Тебе что-нибудь о нём известно?
— Ой, Сергей Никанорович! — Варя поперхнулась от волнения. — Мне всё известно. Он никуда не исчез!
— Где же он находится сейчас, желал бы я знать? — Сергей Никанорович говорил не сердито, только бесконечно устало.
— Это всё я. — Варя взяла его за руку, умоляюще смотрела снизу вверх. — Это я уговорила его идти к нам в Сайгатку! Ну, как всё равно домой, то есть в гости… Он же тоже соскучился… Только он сказал — вы позволили!
— Я? У меня никто ничего и не спрашивал. Хорошо. А где же он пропадает до сих пор? На дворе ночь…
— И опять же я… Дядю караулить велела… — Варя потупилась.
— Ах, Варюша, разве можно так? Мы ведь все прямо с ног сбились. Вадим вечером до темноты за ним по лесу бегал, весь промок. И вот теперь…
— Вадимка? Что с ним?
— Лежит. Заболел, видимо. Правда, он сам тоже без спроса убежал…
Варя испуганно и виновато сжала его худую руку.
— Ну, что было, то было. Только пусть Голиков мне сам всё объяснит.
— Ой, Сергей Никанорович! — шепнула Варя. — Вы простите нас, пожалуйста. Пойдёмте скорее к Вере Аркадьевне, ладно? Мамай у неё.
Вера Аркадьевна лежала на кровати, прикрытая тёплым платком. В ногах у неё, устало сгорбившись, сидел Сергей Никанорович. А перед ним, красный, как после бани, опустив руки с ушанкой, стоял Мамай.
— Я тебя больше ни ругать, ни упрекать не буду, — медленно говорил Сергей Никанорович, пощипывая бородку. — Сам понимаешь, ты не имел права уходить из Тайжинки вообще, а тем более не предупредив меня. Так ведь?
— Так. — Мамай яростно затеребил ушанку.
— А теперь собирайся, пойдём. Идти пешком придётся, и ночь будет тёмная.
— Может быть, останетесь всё-таки, переночуете у нас, Сергей Никанорович? — спросила Вера Аркадьевна. — И от этих… извергов хоть отдохнёте немножко? — Она улыбнулась и погрозила Мамаю пальцем.
— Душевно бы рад, но за Вадима очень беспокоюсь. И ребята мои там одни, Валентине Ивановне со всеми не управиться. Душевно бы рад!
В комнату, стуча сапогами, быстро вошёл Борис Матвеевич. Он остановился посередине, взъерошил обеими руками волосы.
