— Ни с какими, — решительно объявил Андр. — В Ведьминой корчме — вот где их заработки остаются!
— Побывали мы и в Черном имении. Увидели, что даже у самого барина никудышное житье, коли его подталкивают, одевают, укладывают и кормят, а сам он как есть ничегошеньки не делает. От колдовства, да заговоров, да всяких чудотворцев, что счастье приносят, никакого нету прока. Счастье наше — вот оно, у нас же, в Замшелом. Вот под этими сугробами да кучами мусора. Только надо от них избавиться. Мы это видели на Белом хуторе. Всем вам не худо бы там побывать, тогда бы вы знали, что могут осилить люди и как живут те, кто сам умеет свое счастье ковать. И змеи таких не ужалят, и волки не проглотят, и вороны не заклюют. Окна у них там в доме о шести стеклах, стены белые, пол дощатый выскоблен до блеска, все равно как стол. Даже приезжим там постилают чистую простыню и теплое одеяло. А какая в том доме теплынь! Три версты отъедешь — и то руки не мерзнут без варежек.
Ешка так разошелся, что чан папаши Букиса грозил вот-вот опрокинуться. Он спрыгнул наземь, взобрался на самый высокий снежный холм, что возвышался чуть ли не вровень с трубой Ципслихиной избушки. По обе стороны рядом с Ешкой стали Андр и Букстынь.
— Ребята! — крикнул Ешка, загребая руками так, будто всех хотел сгрести в одну кучу. — Неужто и мы не сможем расчистить наше Замшелое? Пусть пролягут тропки и к речке и к лесу — по дрова ездить, и на поле — к стогам сена. Пускай ноги наши не спотыкаются о кучи мусора и помоев, пускай вороньё не ломает наши трубы. Пускай в пивные чаны не падают крысы, в корыте не киснет пойло и поросята не тонут в навозной жиже. Пускай у нас будет вдоволь сухих еловых дров, чтобы можно было хлеб печь и баню топить. Неужто мы всего этого не осилим сами?
Толпа пареньков и девчат все время во все глаза глядела на Ешку, следя за каждым взмахом его рук, и, навострив уши, жадно внимала каждому его слову. Единодушный многоголосый возглас, который подхватили молодые мужики и бабы, а громче всех — Вирпулиха, прогремел Ешке в ответ:
— Осилим!
— Вот и ладно! — воскликнул Ешка. — Берись за дело! Хватайте лопаты, метлы, грабли и топоры! Запрягайте лошадей, ставьте бочки на дровни. Всю посуду заполним речной водой, пусть вволю пьют и люди и скот. Навезем дров, пусть дым валит столбом изо всех труб. Сенники вытряхнем, под кроватями выметем, двери порастворим — пускай свежий ветер сдует копоть да паутину, пускай во все окна светит солнце!
— Охо-хо! — простонал Букис, схватившись за голову. — Да что ж это такое? Все как есть спятили! Кто тут староста — я либо Ципслихин Ешка?
Но никто его уже не слушал. Поднялся такой гомон, что друг друга нельзя было расслышать. Двери хлопали. Вокруг мелькали грабли, метлы, оглобли, лошади фыркали, по сугробам катились бочки и лохани, мальчишки смеялись, девчонки визжали, бабы бранились, старики разводили руками. Никогда еще Замшелое не видывало такого переполоха. Сорока, что сидела на дубу, улетела в Большой лес и еще долго-долго не отваживалась возвращаться.
И этой весной замшельские мужики воротились из леса, когда по берегам вешних ручьев уже желтела калужница, а скворцы, чуть простуженно пересвистываясь, прыгали на покрытых почками ветвях дуплистых вязов и осин.
Запоздали мужики, разумеется, никак, ну никак не по своей вине. Оно, конечно, после предпоследней получки малость посидели в Ведьминой корчме, да ведь, коли целую зиму трудишься в поте, лица, то это же само собой дело понятное. Само собой было понятно и то, что раз попали их денежки ведьме в лапы, то немного от них и уцелело. Воротиться домой совсем с пустым карманом — этого даже хвастун и лентяй Таукис совестился. Вот мужики и остались еще на три недели, а потом из имения двинулись прямехонько через болота, за три версты в обход Ведьминой корчмы — пусть хоть сколько-нибудь деньжат останется, чтобы женам показать.
Однако ж нечистая совесть не давала им покоя, поэтому и тащились они так медленно, с такой опаской, будто не к себе домой шли, а в имение, перед барином ответ держать.
Погруженные в свои мрачные думы, они даже, не заметили, что за тремя ясенями, от той делянки, где замшельцы рубили дрова, прямо к Замшелому пролегала новая ровная дорога-зимник. Прежде тут петляли по корневищам, пням и корягам, обдирали бороды о сучья, лошади даже копыта обламывали.
До чего же неприглядно выглядели лесорубы из Черного леса: обросшие, лохматые как медведи, с почерневшими лицами, на ладонях толстенным слоем налипла смола, стереть которую сможет только черен косы или граблевище во время сенокоса. Одежка — одни дыры да лохмотья, будто у нищих. Этого-то мужики пуще всего стыдились; один, даже попробовал кое-как приметать драный рукав, другой — пришить к штанине отпоровшуюся на колене заплату.
Шагали лесорубы парами, так же, как и работали в лесу. Один нес на спине пилу с деревянной накладкой на зубьях, другой — на согнутом локте оба топора.
Впереди всех брели Раг и Вирпулис, за ними — все прочие скопом, а в самом хвосте плелись Таукис и Плаукис. Лениво передвигая ноги, Раг все разглядывал покрытые набухшими почками ветви.
— Пора уж вскорости борону на пашню тащить, — мрачно изрек он так, словно предрекал вовсе неведомую и тяжкую работу.
Задрав голову с торчащими усами, Вирпулис оглядел деревья:
— Придется, да как повезешь, коли ее вовсе нету? Старая вся обломалась и развалилась. Жена, надо быть, зимой сожгла — с нее станется. Вот, скажем, нарубить бы еловых верхушек, да обтесать, да связать, — так ведь вон какие сучья, сырые, мягкие, на первом же заходе собьются в пучок. Метла выйдет, а не борона. Чистое наказание, да и только!
Рагу пришлось немало времени прождать, покуда он снова смог заговорить:
— А у нас столб у колодца обвалился, ведерко багром подхватываем, а у моей-то еще зимой поясницу ломило. А мы все время в лесу торчали и с чем теперь домой идем?
— У меня подстенок прогнил, — твердил свое Вирпулис, — по осени навозом закладывали. Всего три бревна надо было привезти. Когда же их теперь привезешь, коли полевые работы навалились — не продохнуть.
— Как погляжу — пустое дело эти большие заработки, коли дома одна разруха. — Раг тяжело вздохнул. — И делянка что ни год — рядом с Таукисом. А уж от Таукиса спасу нету. Как побулькает бутылкой, так… сердце-то у человека тоже не камень… Я вот как прикидываю: будущей зимой пойдем лес рубить, так уж надобно будет податься в Красный бор.
— Оно и верно толковее, — согласился Вирпулис, — а то никакого проку.
Позади них точно так же тужили и все остальные. То и дело слышались жалобы:
— Эх, надобно было мне зимой на капустную бочку ободья набить! Как по осени выкатил во двор, так и стоит, а заквасила жена в долбленке из-под муки.
— Развилина у сохи треснула, еще когда ржаное поле пропахивал. Где уж теперь новую делать? Может, у тебя найдется кривая березовая чурка?
— Нету ни кривой, ни прямой. Ни единого сухого поленца на лучину не осталось, а от еловых у моей старухи еще прошлый год глаза слезились. Кабы этой зимой и вовсе не ослепла!
— А у меня крыша протекает. Надобно было снег счистить да заделать. В оттепель-то весь пол раскиснет и печка комом сядет — аккурат над ней дыра.
— У меня стог сена в самой низине стоит. Коли за зиму не привезти домой, — затопит до половины, а потом солнышко пригреет да сгноит, пар пойдет клубом, вроде как на вырубке, скотина от такого сена морду воротит.
— А у меня-то!.. У телеги задняя ось сломалась и оглобля треснула, на чем я мешки с семенами повезу на пашню?
Так они жаловались, поверяя друг другу все свои заботы. Но больше всех бедовал Таукис, оттого-то он, чем ближе к дому, тем больше отставал и порою тяжело вздыхал, перекладывая оба топора из одной руки в другую. Плаукис нетерпеливо поправлял пилу на плече, однако ж не покидал напарника: вместе работали, вместе и домой заявляться. Косясь на Таукиса — как бы тот не приметил, — Плаукис украдкой вытащил из кармана горстку монеток, тяжело вздохнул и ссыпал их обратно. Ну, да у Таукиса глаза всегда зоркие, все приметит, особливо ежели другой хочет от него что-нибудь скрыть.
— Бес их знает, куда деньги уходят! — вздохнул он. — Всю зиму работаешь, весна придет, воротишься домой, а в карманах, почитай, так же пусто… Что жене-то сказать? — Но тут он, как видно, кое-что надумал и приободрился. — Как же иначе может быть? Ежели кошелек — что твой кисет, все норовит выскользнуть, а в кармане дырка, и дома никто не удосужился ее зашить. Ну, у меня-то теперь будет что сказать, не знаю, как у тебя!
Паукис, и без того нынче колючий, как еж, только сверкнул на Таукиса злющими глазами:
— Ага! Вот оно как! Ну, так я ей скажу, что карман твой продырявился только в Ведьминой корчме. Сколько мерок по двугривенному ты велел налить после предпоследней получки?
