— Старики перемерзнут, как тараканы, — добавил Вирпулис. — Помню, нас, ребят, пуще всего пороли, когда хоть малую щелку в двери оставишь.
На самой середине Замшелого была большущая ямина, еще с тех времен, когда тут строились и таскали из этой ямы песок, чтобы насыпать шестидюймовый слой над потолком. Целое лето она была полна воды, и в жару, когда солнце припекало невтерпеж, всем замшельским свиньям хватало в ней места. Теперь прудик был огорожен, а вокруг широкого загона натыканы ивовые колья — пустят корни, закудрявятся и дадут густую прохладную тень.
Долго стояли там славные охотники за большими заработками и чесали затылки.
— Чего говорить, коли нечего сказать! — воскликнул хозяин, живущий у пруда. — А что ладно сделано, то пусть останется. Прошлым летом свиньи у меня всю капусту погрызли и коноплю потоптали. Ну, теперь, значит, пришел этому конец. И как это мы сами не додумались?
Но тут кто-то отозвался:
— Думать-то, может, и думали, а до дела руки не дошли.
Повсюду, куда ни глянь, — одни чудеса, в каждом дворе, во всех распахнутых дверях. Скотину этой весной, как видно, еще не выгоняли на пастбище, а горы навоза подле порога исчезли, — стало быть, зимой были свезены на паровое поле. В пунях и под навесами всюду сложено прошлогоднее сено, свежее и зеленое: значит, еще до весеннего паводка с заливных лугов привезли стога. Тут замшельских мужиков взяла великая досада, и они гневно зафыркали: это кто же норовит показать, что они, мол, просто-напросто дурни безмозглые или лодыри, а может, и то и другое разом! Обида была нанесена жестокая и затрагивала всех до единого, да к тому же не словами их попрекнули — тогда-то и они бы за словом в карман не полезли! — а делами… И тут уж оставалось помалкивать.
Ладно, в одном повезло, что сразу им не встретились жены. И что уж вовсе непонятно: на дворах нигде ни души — ни женщин, ни ребятишек, только изредка за отворенным окном в доме покашливал дряхлый дед. Куда же все подевались? Верно, жгут костры на пастбище?
У Вирпулиса дух захватило, когда он подошел к своему двору: к забору была прислонена новехонькая еловая борона. Он подошел, пощупал: зубья сухие и крепкие, что кремень, и заострены как положено, в новолунье срублены, умелой рукой слажены. Клади на борону дерн да в поле выезжай. В подстенке три новых бревна — видно, не далее как вчера венец заменен. Вирпулис только руками развел и поспешил за остальными.
Перед избой Рага красовался новый колодезный столб, на одном конце журавля висело дубовое ведерко, да не с простыми, а с железными обручами.
У другого хозяина под навесом клети за резными столбами стояла бочка для капусты с новыми ободьями из только что окоренного орешника.
На другом дворе стояла соха с белой новой рассохой, телега с новыми боковинами или колесами с новыми спицами, а под стрехой висели косы и грабли с новыми черенами.
Чем дальше брели усердные добытчики заработков, тем медленнее передвигались их ноги, тем длиннее вытягивались лица. Но самое большое чудо ожидало их у дома старосты Букиса. Новая труба на крыше взамен старой, обломанной воронами — это было не в счет, на такие они уже нагляделись. Нет, их поразило другое: у открытого окна сидела Ципслиня и шила, а Букстынь готовился гладить. Вот он послюнил палец, слегка коснулся донца утюга — хорош! Потом набрал в рот воды из кружки, попрыскал на жилетку из полушерсти и стал утюжить. Послышалось громкое шипение, повалили клубы пара, будто в пивной чан кинули раскаленные камни, портных скрыло густое облако, сквозь которое доносилась лишь задорная песня Букстыня.
Замшельские мужики не могли опомниться от удивления:
— Ципслиня шьет! Да этакого сроду не видано!
— Не видано, а вот нынче видим.
— Коли шьет, значит, и чулки штопать умеет?
— Выходит, так — теперь матери можно отдыхать.
— Ну и чудеса в решете сотворились этой зимой!
Однако ж и за селом не было конца чудесам. Заросший, закиданный хворостом и всяким сором Родник на склоне холма нынче оказался очищенным, на дне белел песок, золотисто-прозрачная вода была чиста, как небеса над нею, к Роднику протоптана тропка, — видно, сюда частенько ходят по воду. На вершине холма к стволу Дуба прислонены составленные в гигантские козлы островья, на которых сушат головки льна. Обычно эти островья гнили на льнище, покуда пахарь не выходил с сохой на поле, и тогда уж волей-неволей оттаскивал их куда-нибудь к меже.
Лужок подле Старого Валуна скотина по осени и по весне, бывало, так вытопчет, что можно было ногу сломать, пробираясь по рытвинам и ухабам, а нынче все кочки были срыты и свалены в ямы, все стало ровным и гладким — хоть шапку колесом кати. К тому же весь лужок огорожен, чтобы опять не вытоптали, пока земля не подсохнет и не зазеленеет.
Самое лучшее поле, тянувшееся по склону холма от Дуба до луга, раньше было так усеяно большими и малыми камнями, что походило издали на покрытую бородавками ладонь. Что ни весна, то зубья борон и сошники трещат, а ныне все камни свалены в две огромные кучи, а поле ровное, как гумно. Диво дивное, да и только!
По обеим сторонам прогона тянутся четырехрядные изгороди, чтобы скот не топтал на полях посевы; да через этакую изгородь, пожалуй, и овца не проберется.
Да, хорошо-то оно хорошо… Но только замшельские мужики не желали восхищаться. И кто же посмел за их спиной все это придумать и сделать? Разве ж не у них у одних самые разумные головы да самые умелые руки? Мужики только и выискивали повсюду, что бы охаять, к чему бы придраться.
— Что это за жерди толстенные? На прогоне такие ни к чему.
— А прутья из еловых веток! Их перво-наперво надо выпарить и потом перевить умеючи. Такие, правда, хоть сотню лет простоят, так ведь все равно колья не выдержат… Отцы наши и деды ивняк и березы брали, а эти — ишь, умники выискались!
— А ровная-то какая, будто по ниточке протянута — ни одной загогулинки. Это же не в церковь дорога, а для скота. Смех один!
Но почему-то никто из мужиков не смеялся, а лица у них все больше вытягивались и мрачнели. На полпути до пастбища за изгородью стояли сложенные в козлы колья, только что окоренные и отесанные, острыми концами кверху. Подальше в дыму мужики заметили еще несколько таких груд. Лесорубы так и застыли на месте и только стояли да смотрели. Но теперь они уже судили по-разному:
— Вот дурные! Неужто задумали пастбище огородить?
— Кто же этакое осилит? Все лето пройдет, покамест до опушки доберешься!
— А ведь и впрямь бы не худо. Сколько годов мозговали, да все так и оставалось. Коровы норовят в лес забраться, а как наедятся там дурной травы — вот тебе и кровавый понос. Прошлый год две пали, позапрошлый — три. Давно бы пора огородить.
— Этакой длины изгородь? Да где же это видано? На что пастухи к стаду приставлены? Побольше хворостину надо в ход пускать, оно куда дешевле обойдется.
— По окраине поля огородить совсем не худо. Как придет время, нападут слепни, все стадо кинется в рожь, то-то дешево тебе обойдется!
Теперь они уже не перешептывались, а орали в полный голос: ведь на прогоне, кроме них, не было ни души, да и поблизости не видать никакой опасности. Но зато вдалеке, в конце дороги, что-то все время мелькало, двигалось, сновало, оттуда доносился многоголосый, многозвучный гул. Где-то за клубящимся облаком стучали топоры, били по корням мотыги, где-то вроде бы даже вжикала коса, звенели возгласы, доносилось ауканье, песни и смех, а порою раздавался повелительный окрик, будто кто-то командовал и распоряжался.
По всему видно, что расчистка пастбища топорами и граблями и огнем — работа не только значительная, но и приятная. Когда ветер отгонял клубы дыма в сторону, перед мужиками открывался совсем расчищенный участок — люди передвинулись теперь ближе к лесной опушке. Там, в дыму, нагибаясь и распрямляясь, трудились бабы и старики, парни и девушки, таскали хворост, охапки скошенной таволги и бурьяна. Порою дым стлался по земле и все заволакивал густой пеленой, но вдруг костры вспыхивали ярким пламенем, и тогда можно было ясно разглядеть работавших.
Замшельские лесорубы поглядели-поглядели, потоптались-потоптались и опять давай размышлять вслух:
— А я скажу — помяните мое слово! — все это выдумал Ципслихин Ешка. У него сызмальства в башке одна дурь да блажь. А все потому, что безотцовщина, драть было некому.
— Так он же Букисов подопечный! Что же староста на него управы не найдет? Этак все село спалить недолго!
Мужики примолкли и уставились на какого-то толстяка, который приволок большую охапку хвороста и кинул ее в костер, а когда вместе с облаком дыма взметнулся сноп искр, он, подпрыгнув, в точности как озорной парнишка, гаркнул:
— У-ух-х!
Мужики переглянулись.
— Это же сам Букис! Староста! Ну, видно, конец света пришел. Пропадай наши головушки!
