становилось даже от мысли, что меня будут жалеть. А ведь какой-нибудь час назад я только этого и желала, только этого и требовала там, в «мотеле»… Ну ладно, может, как-нибудь в другой раз, решила я вдруг, а сейчас пойду лучше домой. Теперь уже и в «мотеле», должно быть, заметили, что я сбежала.
Но Жужа ни за что не желала отпустить меня и предложила пойти вместе в зал бракосочетаний: сейчас туда приедет со своим женихом одна их клиентка и надо поглядеть, какое на ней будет платье. Рассказывая, она одевалась очень тщательно и продуманно, посоветовала и мне привести себя в порядок. Идти на чье-то там бракосочетание не хотелось — мне-то что до всего этого! Но вдруг я подумала, что это будет все равно как генеральная репетиция: вскоре ведь мне придется присутствовать на свадьбе собственной матери. Я причесалась и попросила у Жужи карандаш подкрасить глаза. Карандаш валялся перед зеркалом на случай, если понадобится вдруг какой-нибудь клиентке. Мне очень хотелось иметь такой же, я даже присмотрела один в витрине, но купить, конечно, не решилась. Теперь я послушно обвела вокруг глаз черную полосу, хотя карандаш мне сразу разонравился. Кончик у него был тупой, кривой, а я всегда ненавидела плохо заточенные карандаши, не могла заставить себя хотя бы точку таким карандашом поставить. Да и не очень-то получилось у меня. Жужа сказала, чтобы я немножко стерла карандаш слюной.
Я разглядывала себя в зеркале и спереди и сбоку, подходила ближе и отступала. Намазанные глаза были большие и круглые, как у коровы. Лучше всего было держать их закрытыми — получалась красивая гнутая линия. Но кто же увидит меня с закрытыми глазами!
Свадьба тоже была очень красивая, а когда заиграла музыка, стало почему-то грустно, и я даже решила поскорее уйти. Жужа-то, оказывается, часто сюда заглядывает, даже когда незнакомые женятся; заходит просто так — нарядами полюбоваться, посмотреть, как люди плачут и целуются, вперемежку. Я очень любила бывать на свадьбах, и случаев таких у меня было предостаточно: все четверо дядей на моих глазах переженились. Лучше всего́ я помню свадьбу дяди Иштвана с тетей Гизи, хотя это было уже довольно давно. Родительский совет школы привел на свадьбу весь первый класс тети Гизи. Сперва дети вели себя смирно, проникнувшись торжественностью момента, но потом, когда все стали подходить с поздравлениями, они вдруг словно с цепи сорвались. Ринулись к тете Гизи, тянули ее в разные стороны, хватали за платье, девочки лезли целоваться. Тетя Гизи сперва со смехом их увещевала, потом отдала свой букет дяде Иштвану и дважды громко хлопнула в ладоши. Быстренько собрала всю детвору, установила в затылок прямо там же, в парадном зале сельского Совета. Ее фата так и взлетала над головой, когда она энергично выпроваживала малышню из зала… Потом опять взяла свой букет, просунула руку под локоть дяди Иштвана и терпеливо ждала, пока всем надоест их фотографировать. Мне запомнилась эта легкая, то и дело взлетающая фата, и я потихоньку мечтала, что когда-нибудь у меня будет такая же. И давно высчитала, что в нашей семье ближайшей по очереди должна быть моя свадьба: взрослые уже все переженились, а среди внуков я самая старшая.
Конечно, мне не приходило в голову поставить в этот черед и маму; теперь фата, свадебные марши напоминали мне только ее. Очень скоро я вышла из зала, шепотом распрощавшись с Жужей, которая и не собиралась еще уходить.
И вот тогда-то я ужасно на тебя рассердилась. Это из-за тебя я перессорилась со своими друзьями: ведь как ни верти, они защищали тебя, а не меня. Из-за тебя же я чуть не выложила все Жуже, хотя Жужа чужая, а я — не предатель.
Мне захотелось немедленно позвонить Дёзё. Но их номер был занят: видно, Малышу пришлись по вкусу телефонные сказки.
А на другой день я уже не знала, как заговорить с ними; они тоже ко мне не обращались, только Жужа подходила на каждой переменке, и мы без конца прогуливались под руку, словно обрученные по берегу Тисы у нас в Тисааре. Она все время что-то мне нашептывала, а я думала только о том, как снова явлюсь в «мотель» и что скажет на это «губная гармоника».
После обеда были занятия по труду, у нас они бывают раз в две недели. Столярное дело посещали только мальчики и я. Но этому уже никто не удивляется: я строгаю и выпиливаю лучше всех, дядя Ференц каждый раз говорит это. В ноябре к нам перешла и Жужа, ей почему-то не понравилось в кружке закройщиц-модельеров, не знаю уж, что там было причиной.
Последние недели мы делали книжные полки. Цвет дощечек оставляли естественный, только наводили легкий блеск бесцветным лаком. Руки от лака стали почти коричневыми, но что за беда — зато полочки выйдут на диво! В тот день оставалось только свинтить дощечки, а это уж совсем пустяки, любому по силам, да и времени оставалось достаточно. Конечно, Лали Вида дурил вовсю — ему только дай волю, — а дядя Ференц на шутку никогда не обижался. Лали вставил отвертку в прорезь винта, но завертывать стал не так, как сделал бы любой нормальный человек, нет! Он принялся бегать вокруг своей полки сам, держа руку неподвижно, как рычаг.
Мальчики веселились, глядя на него, только я одна видела Жужу. Каким-то образом она сломала свою отвертку — я даже слышала, как выпал из нее металлический штырь, — оттого и посмотрела на нее. Жужа сделала злую гримаску, потом встала и отнесла отвертку на место. Положила ее на инструментальный стол так, чтобы не видно было, что она сломана, а сама взяла другую отвертку и спокойно продолжала работать. Я молча, ничего не понимая, смотрела на нее, думала, что это какая-нибудь шутка или просто я ошиблась. А она вдруг засмеялась и показала мне язык.
Занятия кончились, все с удовольствием остались бы еще, но дядя Ференц велел идти по домам — сейчас рано темнеет, объяснил он. Мы нехотя стали собираться, а он, как всегда, взялся проверять инструмент. Вдруг его плечи как-то дрогнули, и я поняла, что он заметил обман. Задыхающимся голосом, так невнятно, что трудно было разобрать слова, он спросил:
— А кто же отвертку сломал?
Мальчики смотрели на него недоумевая. Все перестали укладывать портфели.
