всего. Вот он для меня тоже как сын; право, я так полюбил его, что с радостью усыновил бы. Понимаете, он привязчивый, как ребенок, но и умница уже, с ним вполне можно разговаривать всерьез.
— Мелинда дикарка, она ни на кого не похожа.
— Взрослым тоже нелегко было бы пережить то, что довелось пережить ей за последние полгода. Эстер рассказывала, как Мелинда любила дедушку. Да и в новой обстановке тоже нелегко сразу освоиться.
— Много терпения вам понадобится, вот увидите. Справитесь ли? Как ни говори, чужой ребенок.
— Ребенок Эстер.
— В том-то и дело, что к матери она тоже не слишком привязана. Иной раз по нескольку дней и словом не перемолвятся. Как будто ей и нечего сказать матери.
— От этого, наверное, тяжелей всего самой Мелинде…
— Между прочим, она не с таким уж восторгом ждет вас!
— Что ж здесь удивительного…
Этот разговор так врезался мне в память, как будто отпечатался в мозгу. Как видишь, я запомнила его слово в слово, и все же я не понимала тебя! Зачем ты становишься на мою сторону? Я не просила тебя об этом! Мне не нужно твоей доброты, незачем тебе быть таким все понимающим, а главное — не смей любить меня уже заранее, даже за глаза.
Все равно не поверю.
Голоса тети Баби не слышно было в этом радиоспектакле, но по непрерывному скрипу ее стула я понимала, что она, торопясь и стыдясь себя, одно за другим поедает пирожные — она обожает пирожные со взбитыми сливками. Мама ни единым движением не выдавала своего присутствия, словно ее и не было, разве что ты прямо обращался к ней с вопросом. Мама вообще молчальница, я к этому уже привыкла и не возмущаюсь больше, хотя очень часто она молчит именно тогда, когда обязательно нужно объяснять, доказывать, спорить. Сколько раз я на ее месте уже стукнула бы кулаком по столу, будь я равноправной, взрослой, а она молчит… Не похожи мы друг на друга, разве что носы одинаковые. Вот и на этот раз она сказала только:
— Надо проветрить кухню, оттуда чесноком несет.
Она вышла на кухню, открыла окно. И, вернувшись в комнату, на мое счастье, притворила за собой дверь — значит, я все-таки не опоздаю на свидание. Я вылезла через кухонное окошко незамеченной — видно, ему суждено служить мне запасным выходом на случай опасности — и бегом бросилась к автобусу. По пятницам дядя Элек всегда на аэродроме, его самолет прибывает в полдень, и дядя Элек в этот день обычно никуда не уходит, отдыхает там же, в гостинице. Улетают они обратно только в воскресенье. На прошлой неделе я написала ему, что приеду и чтобы он непременно меня дождался, потому что это жизненно важно.
Но когда мы встретились, я долго не знала, с чего начать. Ты смешал мне все карты. Уже несколько дней я ждала этой встречи, чтобы выговориться, вволю нажаловаться дяде Элеку, найти у него поддержку и защиту, рассказать ему, что ты за человек, какой жестокий и бессердечный. Дядя Элек поверил бы мне: у него нет причины сомневаться в моих словах, я никогда еще ему не врала, как и вообще никому в Тисааре. А вот здесь, в Пеште, врала часто, знаю сама: и, наверное, бывали случаи, когда я врала, того не замечая. Но как теперь сказать дяде Элеку, что ты злой?!
Дядя Элек ждал меня в зале на втором этаже, обычном нашем месте встреч, — там как-то спокойнее. Он пододвинул два больших кожаных кресла к стеклянной стене и смотрел на самолеты, меня даже не заметил. Я узнала его сразу, хотя он сидел ко мне спиной, и обрадовалась, что на нем летная форма: форма очень идет ему, на него даже оглядываются. И еще я впервые заметила, что дядя Элек лысеет, правда, пока совсем немножко.
Прибыл самолет «ТУ-104»; он ревел, рычал, гудел — словом, поднял такой шум, что воздух дрожал вокруг. Я выбежала на открытую террасу и смотрела оттуда, как огромная машина мало-помалу утихает, успокаивается, словно загнанная лошадь, когда всадник, спешившись после бешеной скачки, говорит ей что-нибудь ласковое и похлопывает легонько по шее. Наконец самолет совсем утих, к нему подкатили лесенку, боковая дверца лениво отворилась, и в ней показалась стюардесса. Затем стали выныривать пассажиры; они осторожно спускались по лестнице, только двое-трое спустились бегом; некоторые, выходя на воздух, потягивались. Кое-кто махал рукой — просто так, наугад, потому что с такого расстояния нельзя было увидеть на террасе знакомых. На всякий случай я тоже помахала в ответ — пусть кто-то порадуется, решив, что это ему. Из брюха самолета стали вынимать поклажу, потом автокары повезли всех к аэровокзалу. Автокары сновали по бетонированной площадке взад и вперед, будто жуки — маленькие, быстрые, с желтыми спинками. Люди, стоявшие рядом со мной, уже разглядели своих родственников, знакомых и возбужденно махали им руками, перегибаясь через перила.
— Ты кого-то встречаешь? Или все-таки ко мне пришла? — спросил дядя Элек.
Он стоял за моей спиной: вышел, бедняга, в одном пиджаке, не дождавшись, когда же я перестану пялить глаза на летное поле. В помещении было гораздо лучше, только тут я почувствовала, как замерзли руки. Опять забыла взять перчатки, а может быть, опять потеряла — тогда это уже третья пара за зиму. От первых двух пар осталось по одной перчатке, одна зеленая, другая синяя, я их так и носила, а девочкам говорила, что так оригинальнее.
Я попросила дядю Элека объяснить мне разницу между «ТУ-104» и «ИЛом» и призналась, что совершенно не разбираюсь в радарах. Почему-то он вышел вдруг из себя и сказал, что при случае охотно возьмет меня в ученики, но сейчас хватит болтать глупости, выкладывай наконец, зачем пришла. Но, должно быть, я смотрела на него совсем уж с дурацким беспомощным видом, потому что он тут же утихомирился и предложил зайти в ресторан подкрепиться.
Я долго изучала меню, а сама тем временем искоса поглядывала по сторонам, примечая, что заказывают другие. Обедать в ресторанах я не привыкла, и мне было здорово не по себе. А чтобы это не было заметно, очень важничала и притворялась отчаянной привередой. В конце концов заказала омлет по-французски, понятия не имея,
