— Кто ж поломал, а? — снова спросил старик; рука, в которой он держал сломанную отвертку, дрожала.
Мы словно остолбенели. Дело было, конечно, не в сломанной отвертке — такое случалось не раз. Но виновник всегда был тут как тут, не прятался! Ребята недовольно ворчали, а дядя Ференц все вытирал затылок большим клетчатым носовым платком — вспотел, бедняга, от волнения. Я встала. Ребята вздохнули с облегчением и тут же меня отругали, а я все смотрела на Жужу. Она склонилась над своим верстаком и с отсутствующим видом чертила что-то на бумажке. Видны были только ее волосы, красиво поблескивавшие, красиво уложенные. Она даже головы не подняла, когда дядя Ференц записывал мне замечание.
А у меня сразу камень свалился с души. Все стало ясно: о дружбе с Жужей не может быть и речи.
В парадном меня ждал Дёзё.
— Ты вчера оставила у нас перчатки. Зайди как-нибудь, — сказал он и сильно выдохнул воздух.
Пар белым облаком вырвался изо рта — было холодно; я тоже подышала так, чтобы получился пар, потом ответила:
— Пожалуй, зайду сейчас.
10. Мелинда невнимательна на уроке
(К. X., учительница венгерского языка)
Ты обрадовался запаху гренок с чесноком — это уже было не по правилам. Все у нас, и обе тети и мама, терпеть не могут запаха чеснока; тут мы только с Татой понимали друг друга и часто устраивали себе такой ужин, на двоих. В Пеште это удается мне очень редко.
Когда я увидела вас сквозь матовое стекло входной двери, времени достало уже лишь на то, чтобы подхватить с решетки на плите ломтики хлеба и сунуть чеснок в карман. Тантику я разглядела сразу, но тебя нет; я даже вообразить не могла тогда, кто это мог быть. Когда же дверь отворилась и ты заговорил, я тотчас тебя узнала. Я запомнила твой голос еще с цветочного магазина и теперь злилась вдвойне: думала, что ты просто притворяешься, говоря так красиво, подольститься хочешь. А если правда такой необыкновенный голос, ну и шел бы в дикторы на радио, удивлял бы мир на здоровье! Я даже видеть тебя не хотела! Но куда скрыться? В нишу-кладовку! Я задернула за собой занавеску, задыхаясь от спешки, будто за мною гнались; а мне всего-то и надо было сделать два шага. Сильно болела ладонь — я сжимала в ней горячие ломтики, подхваченные прямо с огня.
— Кажется, ее нет дома, — сказала мама.
Я еще успела увидеть тетю Баби, она бережно вносила большую коробку с пирожными.
Все остальное было как радиоспектакль: я слышала только голоса. Дверь в комнату осталась открытой…
Очень скоро я поняла: это ты настоял, чтобы прийти к нам и встретиться наконец со мной. Догадываюсь, что добиться приглашения было нелегко. Тантика никогда никого не приглашает, а если очень уж надо встретиться, то свидание назначается в кондитерской. Так было и с тобой. Накануне вечером мама сказала, что хотела бы познакомить всех. Тантика помолчала немного, потом спросила, подойдет ли кондитерская «Вираг», в четыре часа. Мама сбегала к соседям, чтобы позвонить тебе, и, вернувшись, сказала, что договорились. Потом все трое до полуночи читали романы, словно это было самым важным делом на свете, но я-то знала наверное, что ни одна не видит ни строчки. И скоро тетя Баби выдала себя. Она вдруг встала с кровати и начала гладить свой костюм в мелкую клеточку, который надевает раз в год по обещанию — например, когда соберется в театр. Но даже для театра она его не гладит; у тети Баби всегда все немножко помятое, но она как-то не замечает этого. Она долго провозилась на кухне: юбка-то вся в складку. Словом, ясно было, что она готовится к встрече.
Когда вы пришли, тетя Баби опять волновалась больше всех, я по звону посуды угадывала, как она суетится. Накрыв на стол, она стала потчевать тебя пирожными. Но ты только смеялся и говорил, что терпеть не можешь сладкого. Некоторое время она настаивала, а потом объявила вдруг, что в этом ты похож на меня. Ты сразу стал серьезным, я поняла это по голосу, и все гадал, где я могу быть. А я боялась шелохнуться в моем убежище, хотя рука у меня уже болела из-за проклятой доски для теста. Эта доска висела на стене; вскочив в нишу, я оперлась на нее, а потом уже изменить положения не могла. Было очень неудобно, я всем телом чувствовала рисунок ее тюлевого чехла. Тюль был белый, очень красивой выработки, но кое-где он уже расползся от старости — когда-то ведь это была мамина фата. Очень, должно быть, грустно, когда делаешь чехол от пыли из собственного свадебного убранства. Уж лучше я вовсе без фаты буду венчаться, а то и вообще замуж не выйду…
Тантика и тетя Баби стали пугать тебя мною.
— Чтобы с таким ребенком, как Мелинда, дело иметь, большая смелость нужна! — начала Тантика.
— Да ведь с каждым ребенком так, — ответил ты, а я подумала: ну и воображала!
— Вот как! А сколько же вы детей воспитали, что так в этом сведущи? — спросила Тантика, и я впервые в жизни одобрила ее: я спросила бы у него то же самое.
— К сожалению, пока ни одного. Просто я люблю детей. Наверное, от родителей своих унаследовал. Нас ведь у них одиннадцать душ было. Я самый младший. Говорят, я часто сердился, что у нас все нет и нет маленьких братишек-сестренок: ведь и у соседских детей и у школьных моих товарищей — у всех были младшие! Так что вон с каких пор не хватает мне малышей вокруг…
— Ну да… конечно… Малыши прелестны. Но Мелинда не младенчик, которого качать да убаюкивать надо.
— Это мне просто повезло. Я не знал бы, как и приступиться к маленькому ребенку. С подростком мне будет проще — с ним ведь уже как с человеком разговаривать можно. Есть у меня один паренек, он со мной вторым шофером работает. Я его называю Помощник пилота. Совсем еще мальчишка — двадцать один год
