ухмылявшийся плечистый великан, небрежно засунувший руки в карманы, — Йошка Лампа. Маленький носик и кроткие голубые глазки совсем затерялись среди крутых холмов его жирных щек. Фери Павиач — по-видимому, цыган, плутоватый, черноглазый и чернокожий. Он тонкий, как нитка, и проворный, как белка. А то, что он плут, видно с первого взгляда. Зато Лаци Тимко — сама серьезность. Худой, будто тростинка, лицо бледное и продолговатое, под глазами — густые синие круги. Рот у него красивый, четко очерчен, как у девушки, нос тоже узкий, благородный. Он самый симпатичный и самый невозмутимый из всех троих.
Начинают говорить сразу все, кроме нас с Лацко.
— Ну, как тебе наша хата? Нравится? — густым басом спрашивает толстяк Йошка.
— Жратвы тут — ешь не хочу, — подмигивая, утешает меня цыганенок Ферко.
— Здесь, Ежик, как в пансионе для пай-мальчиков, — смеется Денеш. — Только в этом пансионе мы все сами себе начальники.
Они говорят, перебивая друг друга, и, видно, ничего не понимают в происходящем. А между тем дела вокруг весьма запутанные, не мешало бы разузнать что-нибудь поточнее. В конце концов ребята успокаиваются и отправляются «поосмотреться» в кладовке; а самый тихий из всех, голубоглазый Лаци Тимко, берется мне объяснять все по порядку. Я усаживаюсь поудобнее в кресле, облокотившись на стол и подперев подбородок ладонями.
— Инженер Кубичек сейчас в заграничной командировке. В Париже. А жена его — она тоже с ним уехала — родственница нашего «шефа». Пока хозяев нет, «шеф» здесь живет. Ребята случайно с ним повстречались. Еще во вторник вечером. Он им оружие дал. А я только вчера прибыл. Он и меня сюда направил. В спальне, в потолке, люк есть. Через него прямо на чердак и дальше, на крышу, можно попасть. Раньше к этому люку по деревянной винтовой лестнице поднимались. Но мы ее на дрова изрубили и в печке сожгли. Жалко: красивая лестница была. Резная. Теперь мы стол поставили и с него друг друга наверх подсаживаем, когда надо до люка добраться. Но в квартире кто-нибудь всегда остается. Стол убирается, и тогда снизу и не заметишь, что в потолке лаз имеется на крышу. Крыша дома удобная, плоская. С нее все далеко-далеко видно. Прямо как на ладони. И наша улица, и Большой Кольцевой проспект, и Юллёйский проспект, и Килиановская казарма. Там, между прочим, идут бои. С участием танков. Танки возвращаются сюда, к нам, — пополнять боезапас, менять экипажи, дать им отдохнуть. А наша задача — время от времени беспокоить их. Есть у нас удобные позиции — за трубой и в нише чердачного окна. А уж если по нас начинают лупить так, что невмоготу, тогда мы стучим в крышку люка — и через миг мы в укрытии.
Лаци умолк и чуть заметно улыбнулся.
— Хочешь ликера? — спросил он, наклонив набок голову. — Или, может, водки желаете или коньяку?
Он сидел, расставив ноги в высоком кресле, почти утонув в нем, и курил, стараясь и жестами и мимикой показать, что он это делает, как заправский, взрослый курильщик.
— В свободное время мы тут великие пиршества устраиваем. В баре у хозяев кое-что из спиртного осталось. А Денешу, тому и коньяк под силу. Да и Павиачу тоже. Вчера Йошка совсем упился. Мы даже перепугались: а вдруг заявится «шеф» и увидит его в таком виде? Но Денеш его быстренько спать уложил. Денеш самый старший из нас. Ему ведь почти восемнадцать. Он у «шефа» в заместителях. Если сюда кто-то забредет ненароком, мы прячемся или, еще проще, лезем на крышу. А Денеш остается в квартире, потому что соседи знают его как племянника нашего «шефа». А вообще он смелый малый. Когда доходит до дела, он кричит: «Давай!» — и прет напролом. Его мы так и зовем «Давай-Денеш».
«Племянник» «шефа» спросил:
— «Шеф» тебя еще не приводил к присяге?
— Нет. Мы вообще с ним только парой слов перемолвились.
— Ну да, — кивнул он. — Ему некогда, это точно. А может, поодиночке он ни у кого и не принимает присягу. Нас он сразу заставил, как только мы узнали, что нам делать, какая у нас задача.
Я слушал его молча и думал о том, что мне следовало бы над всем этим хорошенько подумать да разобраться. Что-то меня неприятно задело во всем этом. Но обдумывать было некогда: ребята уже разыскали какую-то снедь в кладовке, и с кухни вкусно запахло. Миг спустя они торжественно внесли в столовую приготовленный из консервов гуляш. Нашли они и банку с маринованными огурцами и вдоволь хлеба. Больше всего я удивился, когда цыганенок Павиач притащил и поставил на стол бутылку с изящным длинным горлышком. Еще никогда я не пил такого вкусного вина. Прохладного, мягкого, с приятной кислинкой. Йошка страшно разозлился из-за того, что Денеш разрешил каждому не больше одного глотка. А тот, уже наученный вчерашним случаем, боялся, как бы кто-нибудь снова не наклюкался. Как заместитель «шефа», он строго следил за порядком. Стоило только кому-то загорланить, он сразу же осаживал крикуна, объясняя, что соседи ничегошеньки не должны знать о нашем здесь присутствии. Пришлось нам сидеть и жевать молчком. Черномазый Павиач попытался без разрешения еще разок приложиться к винной посудине. Однако Денеш поднялся и закатил ему хорошую оплеуху. Но Ферко не обиделся на него, скорчил веселую мину и снова приналег на еду. Остальные тоже. Йошка даже вспотел от усердия, а Денеш рукой по локоть залез в банку с маринованными огурцами, вылавливая оттуда последние.
Мы хохотали, цыганенок показывал свое искусство, изобретая ругательства одно заковырестей другого. Йошка, обучавшийся в торговом училище, на чем свет ругал учителя математики. Изобразил его чем-то вроде дикого кабана и даже показал, как тот говорит, как тычет пальцем, вызывая учеников к доске, как смотрит на них, будто проткнуть взглядом готов.
Словом, говорили мы о чем угодно, только не о том, зачем мы здесь и как тут оказались. Все очень хорошо понимали, что надо быть осторожнее. Невысказанная тревога царила в нашей комнате постоянно: и когда Павиач ходил колесом или стоял на голове, а мы смеялись его выкрутасам, и когда Йошка Лампа изображал своего учителя, а Денеш лил в паприкаш уксус из огуречной банки.
