решил: ну вот теперь все успокоится. Но по-прежнему в городе было тревожно. На соседних улицах, с каждой минутой все усиливаясь, снова загремели выстрелы.
А Хенни домой так и не вернулась. Мама, правда, больше не плакала и казалась нам даже слишком спокойной, словно прошедшая ночь закалила ее. Она все время ходила за нами с Агнешкой по пятам, и когда, услышав по радио об отмене комендантского часа, я схватился было за пальто, она преградила мне путь:
— Ни шагу из дому! Ни ты, ни Аги! А не послушаетесь, запру на замок. Мужа потеряла, дочь старшая бог весть где! Хватит с меня. Пока будет длиться эта кутерьма, объявляю вам всем домашний арест.
Она была так взволнована, что я даже и не посмел спорить с нею. Агнеш тоже. Повернулись мы с ней от порога, уселись читать, слушать радио. Но ничего не лезло в голову.
Я слушал сразу все: радио, перестрелку на улице, забегавших сообщить последние новости соседей и какую-то трескотню, по временам доносившуюся с крыши над нашими головами. И мало-помалу меня начало мутить от этого шума и гама.
…Денег у нас в семье немного. Сначала я подумал, может, в этом и есть причина всех бед? Но потом прикинул: на заводе многие зарабатывают вполне достаточно. И все равно лысый Бенкё, например, вечно недоволен:
— Не хватает денег даже на жизнь.
— И не хватит, если пропивать, — возражает ему дядя Шани. Он прав: лысый Бенкё любит это дело.
— Что, уж и от вина мне отказаться?
И начинается перепалка. Дядя Шандор не любит этих разговоров. Он говорит Бенкё, что при Хорти он сам, например, больше половины своей жизни был безработным. Хотя и тогда уже считался неплохим рабочим. Специалистом. А перед начальством, бывало, навытяжку стояли! Шапку с головы еще в передней снимай, если в кабинет вызовут.
— На Западе рабочий в собственной машине разъезжает. У каждого трехкомнатная квартира. Да ты дай мне машину, квартиру, так я и сам, без напоминания, шапку сниму.
— Откуда ты знаешь? — Дядя Шани пронзает спорщика уничтожающим взглядом, и тот умолкает.
Гигант Балигач тоже прилежнее принимается за работу, словно бы и не слушал их спора. Но вообще-то Балигач всегда за того, за кем последнее слово. Человек он невзыскательный: ему все хорошо — и как было и как будет. Ему бы только вволю поесть да выпить как следует.
Один раз дядя Шани Лысому так и отрезал:
— Запомни, твоей правды я не признаю. Разная она у нас с тобой правда. Я, если колдобину вижу на дороге, возьму лопату да колдобину ту засыплю, заровняю. А ты выругаешься и назад повернешь. Не захочешь идти по ухабистой дороге, тебе подавай хорошо укатанную, гладенькую, неважно, что она только до ближайшего курятника ведет.
— Чушь какую-то говоришь, старик, — бормочет Бенкё и загадочно улыбается: знаю, мол, я кое-что, да не скажу. Политический спор их на этом прекращается.
4
По радио объявили о предании военно-полевому трибуналу за незаконное хранение оружия. Соседи приходили сообщить маме всё новые слухи. Скучающий сосед Тушек весь день проторчал у нас на кухне: все долдонил Агнешке про исчезновение идей.
— Ах, оставьте вы! — сердито фыркала Агнеш. — Разве то, за что мы сейчас боремся, не идеи?
— Разумеется! Идеи, ведущие к отмене всех идей, — усмехался Тушек. — Вам нужны только деньги. Много денег и сытое довольство. Какие уж тут идеи! Сытость! Вот за что вы боретесь. Я-то уж знаю. Я — старый неверующий…
И Тушек с кислой миной принимался протирать свои очки.
А я чувствовал себя все хуже и беспокойнее. Надо выбираться отсюда, не понимаю я ничего. На волю, на улицу! Там я быстрее во всем разберусь. У меня даже какой-то зуд появился в руках и ногах, и каждая частичка моей души просилась на свободу. А на радио будто кончился запас пластинок. Уныло повторяли одну и ту же музыку. …А что, если верх возьмут те, кто примется убивать подряд всех коммунистов?
Вдруг и нашей семье тоже припомнят, что отец был участником пролетарской революции в 1919 году?!
Проклятое радио! От его заунывной музыки с ума можно сойти: все кажется таким неопределенным и угрожающим. Надо где-то раздобыть оружие. Во что бы то ни стало. Без оружия в такие времена никак нельзя! Кто знает, что еще нам предстоит и как я тогда буду защищать маму и Агнешку. Голыми руками?
Вот что чувствует человек, запертый в четырех стенах. А мы и в самом деле сидели будто под домашним арестом, и тюремщиком к нам была приставлена наша же мама. Говорить с нами она и не пыталась. Да и что могла сказать о всем происходящем она, всегда такая робкая и нерешительная. Но глаз она с нас не спускала. И с двери тоже. Так просидели мы взаперти более полутора суток, пока в доме не кончились запасы продовольствия: ведь их у нас всегда только-только, в обрез. Кончился и сахар и картошка тоже.
Мама долго колеблется, кого из нас послать в магазин. В конце концов мы отправляемся все вместе, втроем, и я облегченно вздыхаю, вновь очутившись в водовороте улицы.
В продуктовом пришлось встать в очередь, потому что все покупали про запас, корзинами. Мама, стоявшая за хлебом, прошла уже в магазин, а моя очередь была длиннее и змеилась еще у входа. Вдруг на улице появилась толпа людей. У одного парня на голове белая повязка, один хромал, и его вели под руки товарищи. Парень с завязанной головой почему-то показался мне знакомым. У него было приветливое лицо и горящий взгляд.
Но вскоре я потерял его из виду. Я неуверенно плелся дальше и вдруг вспомнил, что ведь мне нужно было покупать жиры и что мама, наверное, ждет меня. Я вернулся в продуктовый, но ни там, ни в соседних магазинах не нашел ни мамы, ни сестры Агнешки.
