Гизи было все это очень интересно; она слушала меня с восторгом и весело прыгала, когда раки хлопали себя по животам хвостами... Теперь Гизи поняла, какое это место! Я ее посвятил! Она согласилась, что это место особенное, что это заколдованное рачье место, на вид такое обычное, если ты в него не посвящен. Я сказал Гизи, что покажу ей еще такие же заколдованные места, только не рачьи, а другие.
– Дай только срок, – сказал я, – я тебе много чего покажу!..
И тут вдруг кто-то хихикнул... Мы оглянулись – никого рядом не было. «Что это, рак, что ли, хихикнул?» – подумал я. Тут опять кто-то хихикнул, громче; ясно было, что это человек, а не рак – но где? Вокруг было пусто!
– Кто это там хихикает? – сказал я громко. – А ну, вылезай! Я тебя вижу!
Так я нарочно сказал, на самом-то деле я никого не видел, но как только я это сказал, из высокой травы над обрывом высунулись две головы. Сами головы были темными, а волосы вокруг них светились ярким золотистым сиянием, потому что сзади на них падало солнце. Это были деревенские ребята из соседнего дома, Санька и Петя. Они быстро скатились вниз по обрыву и подошли, с любопытством глядя на Гизи. Санька был чуть повыше меня ростом, худой, а Петька маленький и толстый. Оба были загорелые, с темными веснушками на медных лицах, с копнами седых от солнца волос, босые, в широких черных штанах до колен и пестрых рубахах.
– По-каковски это вы тут балакаете? – спросил Санька.
– По-немецки, – сказал я.
– А ну-ка, скажите еще что-нибудь, – попросил Санька.
– Чего сказать? – Мне чего-то не очень хотелось говорить по заказу; я чувствовал, что надо ему как-то противостоять, этому Саньке, уж очень он был самоуверенный.
– Ну, чего-нибудь... чего-нибудь скажи ей! – повторил Санька.
Не успел я сказать, как вперед выскочила Гизи.
– Was wollen die beide? – сказала она на своем прекрасном берлинском диалекте («Чего они оба хотят?»).
И Санька вдруг засмеялся ей прямо в лицо. Он хохотал, приседая, глядя на Гизи.
А Петька молчал, широко раскрыв рот, и тоже пожирал Гизи глазами. Под носом у него было мокро. Я увидел, как покраснела Гизи, и почувствовал, что краснею сам. Авторитет мой стремительно падал.
– Это кукла? – выдавил из себя Петька, показав пальцем на Гизи.
Санька еще сильней засмеялся. Он стал корчиться на траве.
– Кукла! – стонал он. – Кукла! Ой, матушки мои! Кукла...
– Никакая она не кукла! – сказал я сердито. – Немка она...
А сам я посмотрел на Гизи и подумал, что она действительно похожа на фарфоровую куклу со своими черными волосами и белым цветом кожи, с нежным розовым румянцем на щеках. Я же сам вам когда-то говорил, что она похожа на куклу, но никогда это так остро не почувствовал, как в тот момент.
– А можно ее потрогать? – спросил опять Петька.
– Нечего трогать! – сказал я сердито, хотя ничего в этом не было страшного и вполне можно было понять Петьку, который никак не мог привыкнуть к мысли, что Гизи живая. Но я еще раз повторил: – Трогай сам себя, а ее нечего трогать!
– Подумаешь тоже! Уж нельзя ее тронуть, твою куклу! – презрительно сказал Санька.
Он больше не смеялся, он стоял руки в боки, потом нагнулся, сорвал травинку, сунул ее в угол рта и плюнул в сторону. Он мастерски плюнул, ничего не скажешь! Этак зыркнул, оскалив передние зубы. Очень далеко, даже дальше, чем Вовка.
Я тоже нагнулся и сорвал травинку, тоже засунул ее в угол рта и попытался плюнуть в сторону, приложив все свои старания, все навыки, которые преподал мне Вовка, но у меня ничего не получилось. Слюна осталась у меня на губе, и я ее быстро вытер. Это было ужасно!
Санька хмыкнул, увидев мой позор.
– Давай поборемся? – предложил он. – Кто сильней?
Раздумывать было некогда, хотя Санька был выше меня ростом, и старше, и, наверное, здоровей...
– Давай! – сказал я отчаянно, оглянувшись на Гизи: я очень боялся, что она уйдет, и вместе с тем боялся, что она увидит мое поражение. «Уж лучше бы она ушла, если он меня свалит!» – подумал я и обернулся к Саньке.
Он нагнулся и пошел ко мне, широко расставив руки. И я пошел, тоже расставив руки и следя за каждым его движением. Он вдруг прыгнул, как кошка, и пригнул меня к земле, обхватив за шею ладонями. Я напрягся изо всех сил, чтобы не упасть, потом быстро опустился к земле и выскочил из-под его рук. Тут же я схватил его одной рукой за спину, а другую упер ему в подбородок. Санька засопел и стал красным... Я сделал отчаянный рывок – и Санька растянулся на земле! Я сел на него, отдуваясь, прижимая его плечи к земле.
– Сдаешься? – спросил я.
– Сдаюсь... пусти! – прохрипел Санька.
Я выпустил его, и мы сели рядом на траву. Санька смотрел на меня серьезно, в его глазах появилось уважение.
– Здорово ты! – сказал он. – Я и не думал, что ты такой сильный!
– Какой я сильный! – сказал я скромно.
А про себя я сам удивился, что я такой сильный. Никогда бы не подумал, что могу его свалить! И – главное! – это видела Гизи. Они с Петей подошли к нам и тоже сели на траву. Я сидел гордый.
– А почему ты давеча плюнуть не смог? – спросил Санька.
– Потому что я утром землянику ел, – сказал я небрежно. – От ягод слюна всегда вязкая делается.
– Это точно! – кивнул понимающе Санька. – А вы у кого живете?
Я сказал.
– А-а, – протянул Санька. – У кулаков!
Я знал, что Ваниных родителей считали в деревне кулаками, потому что у них было три коровы, лошадь и два дома.
– А она, значит, немка? – кивнул Санька на Гизи.
– Немка, – подтвердил я. – Она из Германии приехала... Ее отец там революцию делает! Скоро я тоже поеду в Германию! – Все это я выпалил ему одним духом. Я почувствовал, что Санька совсем покорен.
– А как ее зовут? – спросил он.
– Гизи, – сказал я; я подумал, что он засмеется. Но он не засмеялся.
– Как? – переспросил он. – Гизя?
Тут я засмеялся. И Гизи засмеялась, обнажив свои ровные зубы.
– Гизи! – сказал я. – Повтори!
И Санька повторил:
– Ги-зи!
И Петя повторил, но у него получилось:
– Хи-ся-а!..
Тут мы все опять рассмеялись.
– А можно ее потрогать? – спросил Петя.
– Потрогай, Петя! – разрешил я. – Потрогай.
Петя осторожно положил палец на Гизино колено.
– Она живая? – спросил он недоверчиво.
– Конечно, живая! – сказал Санька. – А ты думал – кукла? Сам ты кукла!
– Er denkt, du bist eine Puppe! – сказал я Гизи.
Она улыбнулась и потрогала белые Петины кудри.
– Петъя, – сказала она нараспев. – Hubscher Name!
– Здорово это у вас получается! – удивился Санька. – Что она сказала?
– Она сказала, что «Петя» – красивое имя...
– Тоже мне красивое! – хмыкнул Санька. – Вот «Гизи» действительно красивое... Вы что тут – цветы собирали? – Он кивнул на цветы.
В руках у Гизи были цветы.
– Мы раков ловили, – сказал я. – Вон они, в траве...
Санька встал и взял раков.
– Подходящие, – сказал он. – Я вам еще больше могу наловить. Сетку надо... и лягушку ободрать. На лягушку лучше пойдет...
– Я знаю, – сказал я. – Это мы так, я ей просто показывал...
– А цветов я могу ей знаешь сколько нарвать?! Я могу ей васильков нарвать! Я знаю, где видимо-невидимо васильков! Во ржи...
– Да я тоже знаю, – начал было я.
Но Санька перебил меня нетерпеливо.
– Ты переведи ей про васильки! – сказал он. – И айдате! Если она захочет!
– Er fragt, ob du die Kornblumen pflücken willst.
– O, ja! – встала Гизи. – Das will ich genau!
– Хочет! – сказал я.
– Тогда пошли! – обрадовался Санька. – Там их видимо-невидимо! Страсть! Она такого сроду не видала! – затараторил он взахлеб.
И мы побежали за васильками, сразу перейдя в галоп: впереди Санька, за ним я, за мной Гизи, а сзади неуклюже семенил Петя, придерживая рукой свои огромные черные штаны...
Скажите мне, пожалуйста: вы когда-нибудь катались на карусели? Конечно, катались! Вы, конечно, помните ощущение счастья и легкого головокружения, когда катишься в пестрой люльке или на деревянном коне по кругу, все время вперед и вперед и все время возвращаясь на то же место, под легкое, но мощное поскрипывание колеса, где-нибудь в парке в солнечный день, когда под вами и вокруг мелькают блики и тени, и люди, и собаки, и деревья, и цветы, а над головой кружатся солнце и облака? Помните это ощущение счастья и полноты в сердце? Вот такое чувство осталось у меня от тех дней на даче! Я сравниваю то время с солнечной каруселью... Солнечная карусель! Даже в счастливом детстве не всегда бывает солнечная карусель! Солнечная карусель – это классическое воплощение счастливого детства! Именно такая карусель была у меня в то лето. Главными в этой карусели были я и Гизи, а все остальное было вокруг нас и для нас – только для нас! Все было для нас! Я был счастлив, и Гизи тоже – я это видел по ее глазам! Но я был еще больше счастлив оттого, что счастлива была Гизи, что ей все так нравилось. Она прямо на глазах расцвела, как говорила моя мама; она уже не была бледным фарфоровым заморышем, как тогда, когда я впервые увидел ее в нашем дворе, потому что надышалась воздуха, и накупалась, и напилась парного молока. Она загорела и окрепла... Солнечная карусель сделала свое дело! С утра мы с Гизи начинали самозабвенно кружиться в этой карусели, и вместе с нами кружились солнце, и облака, и поле, и лес, и река, и дома, и деревья, и цветы, и травы! И птицы кружились с нами, и бабочки, и жуки, и рыбы, и раки, и собаки, и коровы, и лошади – весь мир! То мы кружились на поляне в цветах, то во ржи среди васильков, то на берегу реки, то в воде среди солнечных брызг, то вдруг высоко-высоко, под самым небом, – в колючем и пахучем сене на Ваниной телеге. Ваня часто катал нас, когда возил на Мальчике сено с лугов. Туда мы ехали порожняком и быстро, трясясь на тарахтящих досках в пыли, а назад мы ехали медленно и высоко под голубым небом, раскачиваясь в зеленом травяном облаке. Небесные облака плыли рядом, тоже покачиваясь, как возы с белым сеном... А еще мы кружились в этой золотисто-синей карусели по вечерам, но это уже была не солнечная карусель, а звездная, лунная карусель, медленно затихающая, пока мы не ложились спать, карусель под керосиновой лампой в доме, возле открытого окна, в которое влетали ночные бабочки и начинали кружиться вокруг лампы, опаляя над ней свои пыльные бархатные крылья, а дом вокруг поскрипывал рассохшимися бревнами, несясь с нами куда-то вдаль, в сонное пространство, вместе со всей Землей, которая тоже поскрипывала и потрескивала от ночного звездного электричества. И сверчки тянули свою бесконечную скрипящую песенку, пока мы так сидели в летящем доме, глядя на мерцающие в темном окне звезды... А иногда мы и вечером летели на сене – только уже не на Ваниной телеге, а в сарае, под острой крышей, возле слухового окна, в которое светили те же летящие с нами звезды и где нам пели свою скрипящую песенку те же сверчки... Я часто тогда думал, что сверчки, наверное, самые древние певцы на земле, потому они и поют такими скрипящими от старости голосами, и как хорошо эти голоса подходят к вечерней карусели, к вздохам и скрипам ее невидимых колес! Как здорово она кем-то придумана, эта карусельная музыка ночи!
