— Папа, — Димка, почувствовав, что обстановка изменилась, заговорил как можно мягче, — ты регулярно читаешь газеты, ты знаешь, что происходит в мире. Люди сблизились, отношения стали теплее и сердечнее, потому что они поняли, что в наше время быть разумным — самое разумное. И это, заметь, люди разных материков и континентов, с разными укладами жизни, философией и прочей ерундой, а мы, четверо самых близких на земле людей, не можем или не желаем понять друг друга. Это не кажется тебе странным?
Василий Никитович взял пилку и тупым ее концом долго рисовал на клеенке какие-то замысловатые фигурки животных. Он понимал, что сын выиграл, разбил его наголову, мало того, он сумел его убедить в своей правоте, но ему неудобно было в этом признаться, и он, стесняясь, боялся оторвать от стола взгляд: его всегда выдавали глаза — барометр настроении. По ним жена узнавала, не поссорился ли он с кем на работе, хорошо ли ему или плохо. «Так то жена, — подумал Василий Никитович, — а здесь сын, сопляк, мальчишка!..» — Что ты от меня хочешь? — спросил он глухо.
Димка приободрился:
— Ты только сейчас сказал: никогда не говори «мы», «нас», «вы». Говори «я». Мол, «я» — это самостоятельность. Так вот именно этого я и хочу.
Василий Никитович отчаянно запыхтел трубкой и, наконец оторвав взгляд от стола, с усмешкой посмотрел на Никиту:
— Крепкий паренек.
— Независимый, — подтвердил Никита.
— А ты что, Машенька, скажешь?
— Все разумно, — сказала жена, и лицо ее осветилось доброй, ласковой улыбкой.
— Черт с вами, — пробурчал Василий Никитович с напускной небрежностью. — Действуйте. Только перед тем как прыгать головой в омут, хотя бы посоветуйтесь, все-таки у меня опыта побольше и зла я вам не желаю.
— Спасибо, отец, — тихо сказал Димка. — Да! — Он вдруг спохватился и полез шарить по карманам. — Никита! Тебе… куда же я ее запихал? Вот она! Телеграмма.
Никита развернул бланк. На нем было всего лишь два слова: «Я согласна». В первый момент он ничего не понял, но когда прочитал обратный адрес, то чуть не задохнулся. Мир вздрогнул и начал бесшумно кружиться, и на какое-то мгновение Никита перенесся в далекий, за три с лишним тысячи километров, город, по улицам которого бродила девчонка в джинсах и кожаной куртке, ощутил запахи весны, вместо стула — любимую скамейку и теплые нежно-шершавые губы на своих губах. Чтобы не выдать волнения, он опустил под стол руки и до боли сжал пальцы в кулаки.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросила мать. — Тебя отзывают?
— Все в порядке, мама. — Никита обвел родителей радостно-отсутствующим взглядом и неожиданно бухнул: — Я женюсь.
Василий Никитович рывком выкинул из кресла свое массивное тело и, переваливаясь, как утка, зашлепал на веранду.
— Ты куда? — спросила Мария Васильевна.
— Табак, я забыл, где мой табак. — Из груди Василия Никитовича вырвался звук, похожий на бульканье закипающего чайника. — Я же ведь только сейчас просил: прежде чем в омут, со мной посоветуйтесь. А вы… плащи в грязь!.. Тоже мне рыцари двадцатого века. Хлюпики вы, а не рыцари! Вы хоть знаете, как нужно за женщиной ухаживать?
— А при чем тут я? — осторожно спросил Димка.
— Тебя никто не спрашивает! — рассвирепел отец. — Кто она?
— Девушка.
— Утешил. — Василий Никитович приложил руку к сердцу и в знак признательности слегка наклонил голову. — Ну, а остальное?
— Что тебя интересует?
— Все! — вспылил Василий Никитович. — Чем занимается, родители… Сколько ты с ней знаком?
— Год, — спокойно ответил Никита.
— Го-од, — с недоверием протянул Василий Никитович. — Это уже срок.
— Зовут ее Татьяна, учится на четвертом курсе педагогического, отец — летчик, командир полка. Устраивает?
Василий Никитович наконец отыскал табак, набил трубку и, раскурив ее, уже доброжелательно спросил:
— Надеюсь, познакомишь?
— Обязательно, — сказал Никита. — Только я на ней все равно женюсь.
— Без родительского благословения? — побагровел Василий Никитович.
— Она тебе понравится, отец. И маме тоже.
Мария Васильевна подошла к сыну и нежно, как в детстве, взъерошила ему волосы.
— Она красивая?
Никита достал из бумажника фотографию. Василий Никитович быстро перехватил ее и, протерев очки, долго и пристально вглядывался в незнакомое ему лицо, пытаясь поймать, схватить то неуловимое, за что мы порой любим человека.
— Здорово, — сказал Димка.
— Что здорово? — Василий Никитович удивленно вскинул брови.
— Женатого брата иметь.
Василий Никитович перевел взгляд на Никиту и с легким недоумением в голосе спросил:
— Так ты что же… удираешь?
— Поеду, отец. А зимой вместе с ней прикачу. Можно?
— Буду рад. — Василий Никитович задумчиво подпер кулаком щеку. — Когда-то на Руси не любили жен, а жалели. Жа-ле-ли, — повторил он по слогам. — Мне нравится это слово. В нем — вся горькая участь русской женщины, женщины-матери, женщины-хозяйки. И в то же время в нем доброта, строгость, любовь, справедливость. Так вот, если вы уже решили жить вместе, то жалейте друг друга. Это было всегда необходимо, а в наш век особенно.
На следующий день Никита улетел.
Он позвонил вечером. Сказал:
— Здравствуй! Ты слышишь меня?
— Слышу. А что случилось?
— Ничего особенного. Пойдем в кино?
— Нет, с тобой определенно что-то стряслось, — подумав, сказала она. — То ли голос изменился, то ли… Да, у тебя голос счастливого человека. — Она угадала. Он действительно был счастлив. В этот день он впервые получил пятерку за высший пилотаж.
— Так я буду ждать тебя.
— Где?
— На нашей скамейке.
— Но у вас же сегодня нет увольнений.
— Я в наряде, — сказал он. — Мне в двенадцать заступать.
— Хорошо, — согласилась она и улыбнулась. Она-то уж прекрасно знала, что если человек в наряде, то в город ему удирать тем более не следует.
И она пошла. Он нетерпеливо кружил вокруг скамейки и, когда увидел ее, шагнул навстречу и обнял. И это было так неожиданно, что она не отстранилась.
— Ты опоздала, — сказал он и сравнил ожидание с затяжным прыжком.
— Тебе было страшно, что я не приду?
— Да.
Она облокотилась спиной о дерево, и он поцеловал ее. И она долго не отпускала его губ, чувствуя, что ему не хватает дыхания. Наконец он освободился и, продолжая обнимать ее, не открывая глаз, сказал:
— Хорошо, что я встретил тебя.
— А я — тебя, — сказала она. — Когда ты ко мне подошел, первый раз, с Аликом, помнишь?
— Помню.
— У меня ноги подкосились. А потом… — Она замолчала, уткнувшись ему в грудь.
Она была привлекательна, знала об этом, как знала и то, что нравится большинству своих знакомых. Мальчишки бегали за ней еще в школе. Она дружила со всеми, не выделяя никого. За ней ухаживали в институте. Но и здесь она не смогла отдать никому предпочтения. Самая близкая подруга, Ирина, шутила по этому поводу: «Прозеваешь ты свои алые паруса». Но она только улыбалась в ответ, иронично и насмешливо, и по-прежнему решительно отвергала любые притязания своих назойливых поклонников. И вдруг появился он и сразу же привлек ее внимание. В его взгляде чувствовались сосредоточенность и одновременно детская безмятежность, когда он улыбался, в мягком, с едва заметным волжским выговором голосе — дружеское расположение, в манере держаться — твердость и сила, самообладание и выдержка — качества, которые она прежде всего ценила в мужчине. И они не выпирали, как доски из рассохшейся бочки, а были составной частью его страстной, неудержимой натуры. И она потянулась к нему, радостно и доверчиво.
— У меня такое ощущение, что я знаю тебя давным-давно, — сказал он, — еще до рождения.
Она еще крепче прижалась к нему и, помолчав, спросила:
— А почему ты ни разу не сказал, что я… нравлюсь тебе?
— А ты разве не чувствуешь этого? — И он снова нагнулся, чтобы поцеловать ее, и она снова не отстранилась…
Татьяна присела на скамейку и задумалась, зло покусывая губы. Да, все так и было, и она любит его и ни о чем не жалеет. Иначе не пошла бы вчера на почту и не дала бы телеграмму: «Согласна». Коротко и решительно. Она всегда поступала решительно, ни с кем не советуясь и не обсуждая своих намерений и планов. К этому ее приучили обстоятельства: родители жили далеко, а тетушка из-за своего длинного языка к откровенности не располагала. По сейчас, она находилась на распутье, испытывая неодолимую потребность с кем-то поговорить и высказать свои сомнения. Еще два года назад отец сказал ей: «Пока не кончишь институт, о замужестве и думать не смей!»
«Что же делать? — Татьяна надулась и стала похожа на несправедливо обиженную девочку, которой не разрешили дружить во дворе с мальчишками, потому что они задиры и бяки. — Замуж, будем считать, я вышла, — продолжала рассуждать она. — Значит, уже поступила вопреки его желанию, значит, уже конфликт. А если не вышла, то надо просить разрешения… Это глупо. И унизительно. Замкнутый круг какой-то, лабиринт!..» Татьяна раздраженно повела носом.
