Сковорода и Ковалинский, о чём-то разговаривая, шли берегом в сторону Выдубицкого монастыря.
Чак, хоть и спешил, но догнать их не мог. Не мог же он бежать.
Но вот они подошли к воде, сели на край берега. И замолчали, погрузившись каждый в свои мысли.
Спокойный в эту пору Днепр катил мимо них свои волны, а Сковорода мечтательно смотрел на них и улыбался. О чём он думал?
О том, что так же уплывает, как эти волны. И что, зная это, каждый должен успеть сделать то, ради чего он живет на свете. А делать каждый должен лишь то, что может и на что пригоден. И не браться за дела, природою ему не предназначенные.
Или, может, он думал о том, что такое счастье? Каждый стремиться, но редко кто бывает по-настоящему бывает счастлив. Потому что жаждет, пожалуй, не того, что может дать ему счастье… Чак уже подошел и стоял, не решаясь заговорить. Вдруг повернулся и быстро пошел прочь.
Я был так поражен, что застыл в воздухе, смотря то на Чака, то на Сковороду и Ковалинского, которые даже и не заметили ни приближения Чака, ни его неожиданного бегства…
Вдруг перед глазами у меня всё поплыло и закрутилось-завертелось в неистовом вихре. Солнце на миг погасло.
…Большой бронзовый Григорий Сковорода, стоя в скверике на Красной площади, задумчиво смотрел на вывший Киевский коллегиум, в котором теперь филиал библиотеки Академии наук УССР.
— А… что такое? Что случилось? — растерянно повернулся я к Чаку., сидящему рядом со мной на лавочке.
— Извини… — смущенно улыбнулся Чак. — Извини, Стёпа… Но понимаешь, когда я подошёл к ним, вдруг у меня мелькнула мысль: «А о чём же я собираюсь спросить?..» «Скоморох… один из семи десятков, которых». Кто такие скоморохи? Это странствующие актеры, лицедеи, которые поднимали на смех любого, не обращая внимания ни на силу, ни на власть. Не только вельможи, а и цари боялись их слова. Не раз запрещали скоморошество своими указами. Бродили скоморохи большими ватагами, по семьдесят человек и больше. «Один из семи десятков, которых…» И внезапно догадался. Это самое «которых» свидетельствует, что судьба семидесяти была решена, наверно, чьей-то властью, волей чьей-то. Значит, эти семьдесят были, уверен, казнены. Поэтому нужно искать в истории, когда семьдесят скоморохов… Мне вдруг стало ясно… И я… извини… — он снова смущенно улыбнулся и виновато склонил голову.
Было странно видеть этого старого человек таким беспомощно виноватым. Но я неожиданно понял. Естественно, это было так соблазнительно — поговорить с самим Григорием Сковородою. Но, наверно, и я не отважился бы обращаться к нему с вопросом, на который я уже сам знаю ответ.
— Он был такой внимательный к людям, — вздохнул Чак. — С каждым встречным, с каждым попутчиком разговаривал всегда, расспрашивал. Разве я смог бы что-нибудь ему врать, выдумывать… А правды же не скажешь… — конечно, — согласился я.
— Ну, Стёпа, беги домой, а я переоденусь и в библиотеку. Искать, в каком мятеже или восстании мог принимать участие наш скоморох Терешко Губа…
Глава 17
Происшествие на троллейбусной остановке. Молодец! Мебель. Я говорю по телефону с дедушкой Гришей. Две двойки, но я радуюсь
— Зря ты не пришел в парк Примакова. Мы так поиграли хорошо. Весело как было! Не только Монькин был, Дмитруха и Сурен пришли. Зря! — В тусином голосе прозвучало искреннее сожаление.
Я думал, что она обиделась, а она… У неё был очень хороший характер. Она никогда не держала ни на кого зла. Очень добрая и благожелательная. Мой дед Гриша любил повторять, что самая ценная человеческая черта — это доброта. Человек может иметь все хорошие человеческие черты, но если он недобрый, то все его добродетели ни к чему. Только доброта делает человека человеком. Дмитруха, значит, был. Мне почему-то стало досадно. Что-то больно кольнуло меня. Сегодня утром кое-что произошло. Игорь Дмитруха живет тоже возле Печерского моста. Мы с ним часто по утрам встречаемся на троллейбусной остановке и едем иногда даже в одном троллейбусе. Но делаем вид, что не замечаем друг друга. И вот сегодня… Утром, в час «пик», людей всегда так много набивается в троллейбус, как селедок в бочку. И садятся все торопясь, толкаясь, чтобы не остаться, потому что все же спешат.
Детям, инвалидам и пенсионерам позволяется садиться с передней площадки. Подошел троллейбус.
Толкаясь, полезли сначала пенсионеры, потом мы — я, Игорь и какая-то девочка из пятого класса нашей школы (даже не знаю, как её звать).
— Ой! Туфелька!.. Ой! — вдруг, едва не плача, тихо пропищала девочка. Она стояла на второй ступеньке, мы с Игорем ниже, на первой.
Я обернулся, высунул голову и увидел: на асфальте, по передним колесом троллейбуса, лежала её туфелька — новая, голубенькая с белым. В толкотне, спеша, девочка потеряла её.
— Поднимайтесь, поднимайтесь! Закрываю двери! — произнес водитель. Еще миг, — троллейбус двинется, и от туфельки останется только воспоминание. И тут Игорь Дмитруха внезапно присел, держась одной рукой за край дверей, ловко выхватил туфельку из-под колеса и, выпрямившись, подал её девочке. И в ту же минуту двери закрылись.
— С-спасибо! — дрожащими губами едва слышно едва слышно прошептала девочка.
Все произошло так стремительно, взрослые стояли отвернувшись, никто, кроме меня и девочки, ничего не видел.
Игорь был бледный, почти прозрачный. Только теперь он, наверно, понял, что рисковал жизнью.
А я… я завидовал ему. Бешено, дико отчаянно завидовал. Я же стоял рядом с ним. Я, я же мог это сделать. Я, а не он. Но было уже поздно. Это сделал он. Честно говоря, мне даже в голову не пришло., что это можно сделать. А он сделал.
Эх! Я же так мечтал всю жизнь совершить что-то героическое! А тут была возможность, и я не сделал. Как мне было досадно.
Когда мы вышли у школы, пятиклассница так побежала от нас, словно боялась, что мы её побьём. Но Игорь не сказал её ни слова. А я… Не мог же я никак не прореагировать. Дед Гриша всегда учил меня, что нужно быть благородным. Даже с врагом…
— Молодец! — сказал я Игорю, который доводил меня до слов, которому я в бессильной злобе часто (что уж греха таить) не всегда желал счастья и здоровья. — Да! — махнул он рукой, но видно было, что ему приятно.
Я думал, что он сразу начнет рассказывать, хвалится, приглашая меня в свидетели. Но нет. Он никому не сказал ни слова. И это еще больше возвысило его в моих глазах.
А тут еще, оказывается, он в парке Примакова был. С Суреном. И было весело.
Какое же это недоброе, плохое чувство — зависть! Гнетущее, кислое, горче чем самое зеленое яблоко. Сам себе становишься противен. И не мил тебе весь мир, раз ты в нем такой несчастный.
Вот когда бы мне зелья-веселья! Вот когда я ту смех-траву охапками бы ел!
И снова в воображении моём вдруг возникла рыжая Гафийка Остапчук из седьмого класса.
Освященная солнцем, она стояла возле погреба и, приложив козырьком ладонь к глазам, смотрела на меня. И снова я почувствовал себя в чём-то виноватым…
И, может, именно Гафийка вывела меня из этого «Несчастного» состояния. Я вспомнил родное село, родителей о другом. Другое — это мебель.
Сегодня у нас вдвойне великое событие. Мы наконец купили и сегодня нам привезут мебель! Папа отпросился с работы. Мама взяла отгул.
Сегодня привезут. Может уже и привезли. Сказано — в первой половине дня. Еще издалека я увидел — привезли!
У подъезда стояла большая грузовая машина-фургон с надписью «Мебель», и вокруг неё валялись разбитые ящики и белые, как снег, куски поролона. А грузчики со скрежетом «расшивали» (так это у них называется) всё новые и новые ящики, и из них, как свежие каштаны из шипастой оболочки, появлялись на свет лакированные темно-коричневые шкафы. На меня никто внимания не обращал.
Только когда я забежал в квартиру (по лестнице, потому что лифты были заняты грузчиками), папа на ходу крикнул: — Не крутись под ногами! А мама (тоже на ходу): — Возьми съешь хлеба с салом, я обед не варила! Некогда! Но какое там сало! В голове разве сало, когда такое происходит?!
Квартира напоминала мебельный магазин. Мебель громоздилось посредине комнаты, безо всякого порядка, создавая какой-то таинственный лабиринт, по которому я носился с неудержимым клекочущим гиканьем: — Ги-ги!.. Ги-ги!.. Ги-ги!..
Догикался я до того, чтобы пребольно ударился коленом об острый угол шкафа. Даже искры из глаз посыпались. Несколько минут ойкал и стонал, сидя на полу.
Но никто этого не заметил. Грузчики хекали и кряхтели. Папа суетился.
Мама отчаянно ойкала:
— Ой! Осторожно! Ой! Осторожно! Ой!
Потом грузчики уехали. А мы начали расставлять мебель.
Мебель была очень красивая, полированная, на гнутых ножках, с зеленой цветастой оббивкой. Но самое потрясающее из всего — письменный стол.
Ну такой красивый, ну такой красивый, сроду таких не видел. И полированный, и узорчатый, и с фигурными ключами, и на восьми гнутых ножках.
— Это тебе, Стёпа! — торжественно сказал папа. — Уроки на нем будешь делать. — Ну да! — воскликнула мама. — Чтобы поцарапал.
