Вся кровь бросилась мне в лицо. И щёки полыхнули огнем. От неожиданной радости. Степанян!
Конечно, конечно, называй меня Степаняном! Это же здорово!.. Это же не Муха. Это же — Степанян! Пожалуйста! Называй! И еще — он сказал мне «друг». При всех!
Я ничего не сказал. Я не мог ничего сказать. Я только молча кивнул.
— А в соседнем павильоне снимают фильм о древнем Киеве, о Ярославе Мудром. Ух, здорово! Такие воины, с мечами…
Сурен хотел показать, как древнерусские воины, выставив вперед руку, насупив брови, но, маленький, длинноносый, он, естественно, ну ни как не напоминал древнерусского воина. Он был такой смешной, что все засмеялись.
— О! — послышался торжественный голос Лины Митрофановны. — А у нас сегодня как раз экскурсия в Софийский государственный заповедник.
Мы так увлеклись Суреном, что и не заметили, как она вошла в класс.
— Последнего урока не будет. Тина Гавриловна заболела. Вместо урока истории пойдем на экскурсию в Софию. Шефы дают автобус. Поэтому, всё будет удобно и быстро. — Ура-а! — закричал Игорь Дмитруха. — Ура-а! — подхватил класс. Ну, понятно же, экскурсия интереснее урока.
А на большой перемене, Игорь Дмитруха, выбегая из класса, вдруг на мгновение задержался, обернулся ко мне и и воскликнул:
— Степанян! Что ты там копаешься, как… Как не знаю кто! А ну пойдем с нами! Звать его еще нужно!
Туся посмотрела на меня и улыбнулась. Я покраснел. Впервые Игорь не назвал меня Мухой…
Описывать ли вам Софию Киевскую? Во-первых, описать её словам невозможно. Это известный во всём мире памятник архитектуры, построенный Ярославом Мудрым в начале XI столетия (ну, не самим, естественно, Ярославом, а тысячами талантливых древнерусских мастеров-умельцев, но так уже принято говорить: «Петербург, построенный Петром Первым», «Москва основана Юрием Долгоруким», — который, к слову, похоронен в Киеве в церкви Спаса на Берестове. «София построена Ярославом Мудрым…»).
И первое место, куда везут туристов со всего света, — это, конечно, София. Во-вторых, нет, наверно, человека, который приехав хотя бы на два дня в Киев, не побывал в Софии. Поэтому, или вы уже были там, или скоро будете. И сами увидите. А лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. «Потому что то, что ты видел, ты всё-таки видел, а то, что ты не видел, всё-таки не видел», — говорит мой дед Гриша.
Когда ты заходишь в Софийский собор, то сразу же раскрываешь рот. И так с раскрытым ртом и ходишь всё время. Единственное, что ты можешь говорить, — это «О!». Огромная мозаика Вседержателя высоко-высоко в центре купола над головой.
— О! Мария-Оранта.
— О! Архангелы.
— О! Апостол Павел.
— О! Саркофаг Ярослава Мудрого.
— О!
Мы слушали объяснения экскурсовода о строительстве собора, о библиотеке Ярослава Мудрого, которая, может, где-то тут близко закопана в землю, но до сих пор, но до сих пор не найдена, о присяге киевлян в соборе на верность братскому российскому народу после Переяславской рады, о молебне Петра Первого в честь победы над шведами в битве под Полтавою, о многом-многом другом и уже не «окаем», а только молча крутим головами, рассматривая. Даже Игорь Дмитруха, всегда такой быстрый на реплики во время экскурсий, молчит, как воды в рот набрал.
Поднимаемся по скользким чугунным, стертыми миллионами ног ступеням южной башни.
— Знаменитая фреска одиннадцатого века «Музыканты и скоморохи» — говорит экскурсовод. У меня сжимается сердце. Я смотрю на облупленную, бледную фреску, на которой нарисованы какие-то музыканты с дудками, плясуны и акробаты (они, наверно, и есть скоморохи), и в ушах моих звучит голос умирающего Тимохи Смеяна: «Слушайте… Был когда-то скоморох Терешко Губа… тут… в Киеве… давно… один из семидесяти…».
Мы еще долго ходили по собору, но я уже время все думал об этих скоморохах, о Тимохе Смеяне, о зелье-веселье и не мог успокоиться. Что хотел сказать запорожец Тимоха перед смертью? Знал ли он секрет зелья-веселья? Хотел ли передать его нам и не успел: Или, наоборот, не хотел? Почему он вспомнил скомороха Терешко Губу, который давно жил в Киеве? И когда это давно? В каком хотя бы столетии? И что означает «один из семидесяти, которых нет…?»
Сколько вопросов — и все без ответов. И вчера вечером про это думал, и сегодня утром. Только Сурен отвлёк меня немного, переключив моё внимание и эта экскурсия.
А это — снова… И надо же! Фреска одиннадцатого века про скоморохов. Будто специально. А между тем, в Киеве даже речка была Скоморох. Левый приток Лыбеди. Мне про неё Чак говорил. Она текла откуда-то с Лукьяновки, пересекала улицы Речную, Павловскую и возле Златоустовской вливалась в Лыбедь. Теперь она течет под землей. Скоморох Терешко Губа. Когда же он жил?
Я и дома продолжил думать об этом. И ничего мне в голову не лезло, никакие уроки. Хотя сегодня суббота и уроки можно было бы и учить. Но я хотел их всё-таки выучить. А что, если позвонит Чак?
Я уже привык, что встречаюсь с ним только после того, как сделаю уроки. Тогда у меня спокойно на сердце и я могу путешествовать сколько угодно и куда угодно, хоть в каменный век.
Я сидел и, проявляя всю силу воли, на которую только был способен, занимался.
Я еще не привык к телефону, и каждый звонок заставлял меня вздрагивать. И когда телефон зазвонил, у меня аж дух перехватило. — Алло!
— Степанян! — голос Туси звенел весело и задорно. — Привет! А что ты делаешь?
— Уроки… привет… делаю, — буркнул я (хотя я ждал не её звонка, мне было приятно, что она позвонила).
— Тьфу! Так завтра же воскресенье! Не успеешь что ли? Давай лучше в парк Примакова приходи. Наши все там собираются. И Тося, и Надя, и Нина… И Лёня Монькин… В «Вожатый, вожатый, подай пионера» поиграем. Приходи. К центральной клумбе. Что ты мычишь? А?
Сердце мое разрывалось. Я так давно не играл в компании. А я же так люблю веселую компанию. Я же человек коллективный. Правда, там коллектив преимущественно женский. Один Лёня Монькин каким-то образом затесался. Пропала Мальвина, невеста моя. Она убежала в чужие края…
У-у! Видишь, дразнил меня, а сам… Но это всё равно. Я и с девочками с удовольствием поиграл бы. У меня с ними были неплохие отношения… Но… А что, если позвонит Чак? — Сдерживая вздох, я сказал: — Очень жаль, не могу… занят…
— Не можешь — не нужно. Как знаешь, — обиженно ответила Туся и повесила трубку. Чак не позвонил ни в субботу, ни в воскресенье… И лишь в понедельник, когда я уже перестал ждать, примерно в три часа неожиданно зазвонил телефон.
— Стёпа! Добрый день! — Я сначала не узнал его голос по телефону. — Ну, как дела?
— Ничего… Добрый день? А у вас? А вы? Как вы себя чувствуете?
— Сейчас нормально. А было так себе. Поэтому и не звонил. Ты сегодня не очень занят? Уроки сделал?
— Сделал. Сделал. Вольный! Свободный!
— Так, может, встретимся? Через час. На Подоле. У памятника Сковороде. Тебе и пересаживаться не надо. На шестьдесят втором автобусе. До конца.
— Хорошо. Хорошо. Договорились. Сердце моё сразу заколотилось в груди в два раза быстрее.
Но почему на этот раз на Подоле, у памятника Сковороде. Ему же с площади Победы добираться неудобно. Хотя нет, там трамвай идет, девятый, кажется, или десятый… Что же ожидает меня сегодня? Куда сегодня перенесусь я, в какое время, в какой век? С кем встречусь? Какие приключения переживу?
Я не узнал Чака. На нем была плохонькая, латаная, какая-то дореволюционная, до пяток свитка, подпоясанная веревкой, полотняные, обтрепанные снизу штаны, на ногах постолы. На лавочке рядом с ним лежал узелок и длинная березовая палка. Прохожие, проходя мимо него, улыбаясь оглядывались.
Заметив удивление на моем лице. Чак успокаивающе кивнул: — Так нужно. Сейчас объясню. Садись.
Я сел, немного смущаясь от любопытных взглядов прохожих.
— Мы с тобою, друг мой, навестим сегодня Григория Савича Сковороду… Не удивляйся. Я долго думал над словами Тимохи Смеяна. Разыскать самим скомороха Терешко Губу — дело безнадежное. Скоморохи — странствующие актеры-весельчаки, предки современных циркачей — появились где-то в XI–XII столетиях, если не раньше, и просуществовали до XVIII столетия. Где этого Губу искать, в каком веке — кто его знает. И вот надумал я посоветоваться с Григорием Савичем Сковородою, одним из наимудрейших и самых интереснейших людей, каких рождала земля наша и видело киевское небо. Ты же хоть знаешь, кто такой Григорий Сковорода?
— Ну, как же… — покраснел я. — «Всякому городу нрав и права…» Мой дед Гриша очень любит эту песню петь. И в кино я когда-то видел, по телевизору, как он у царицы в хоре пел. А потом в Киево-Могилянской академии учился. А потом у какого-то помещика репетитором был. А потом всё бросил и стал странствующим философом и поэтом.
— Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я уже тебе рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник тоже его работы. М в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающийся, великий человек был Григорий Савич… Такие, может, один раз в тысячу лет рождаются. И поскольку уже мы с тобой путешествуем по времени, не воспользоваться этим и не увидится с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уж он не поможет нам, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородою внезапно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то неизъяснимым и невиданным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуясь незаметно и… А тебе уже, Стёпа, придется оставаться невидимкою…
