пух. Лёгкий, узорчатый. Будто это не листья совсем... Раньше в это время на берёзах свиристели чижи, чечётки. Пронзительно кричали синицы. А воробьи прямо базары устраивали — шумят, крылышками бьют, на дорогу спрыгивают и в сухой земле купаются — только пыль летит.
Теперь ни одной птицы не бывает на наших берёзах. Нет больше в городе и кошек. Нет собак... А птицы, они, наверно, и артобстрелов боятся... Зато деревья хоть бы что — оживают в положенное время. Им не надо ни хлеба, ни жиров...
У самом большой берёзы я увидел Женю. Он делал ножом надрез в коре. У ног стояла бутылка. Горлышко у неё проволокой обвязано, а внутрь шнурок опущен. Ясное дело, Жека соку берёзового решил нацедить.
Сначала я хотел сразу всё начистоту выложить Жеке и прощение попросить. А там — будь что будет. Оказалось, сделать это не так-то просто. Язык как деревянный стал, и с чего начать — сам не знаю. Женька делом был занят и внимания на меня не обращал. Я покашлял в кулак. Женька обернулся. Увидел меня и сразу опять отвернулся. Будто и не заметил. Я подошёл к соседней берёзе и ухо приложил к коре. Под корой будто двигался кто или пчёлы роились вдалеке — это дерево проснулось после зимней спячки, и сок по нему шёл.
— Жек, — тихонько сказал я и посмотрел на Женю. Женя не ответил, только левое ухо у него немного шевельнулось и вроде краснее стало. Раньше Жека на спор ушами шевелил. Получалось как в цирке.
— Жек, — повторил я — Ты мне ножик дай. Ладно?
Женя молча протянул большой складной нож. Я взял его и задумался. Женя, не глядя в мою сторону, приладил бутылку к дереву, надел на голову свой лётный шлем и уходить собрался.
Когда он прошёл мимо, мне даже холодно сделалось. Сам не знаю, как это получилось, но я поспешил за ним. У парадной догнал и сказал:
— Жека, я виноватый. Не сердись... Я от отца письмо получил...
Я очень спешил рассказать всё. Жека даже рот раскрыл от удивления и смотрел на меня гак, будто я психический какой.
— Тебе плохо, да? — забеспокоился он и руку положил мне на плечо.
— Не, — ответил я и почувствовал, как всё во мне задрожало. Я вытащил из грудного кармана папино письмо. Лицо у меня горело. Женькино лицо стало розовым, как до войны.
— Ты извинишь меня... Ладно? — попросил я тихо. Жека со всей силы сжал мне руку и отвернулся. Я стал смотреть вверх. По небу бежали белёсые облака. Вынырнуло звено самолётов, и до нас донёсся ровный гул моторов.
— Наши! — сказал Жека и приложил руку козырьком, чтобы солнце не мешало смотреть.
— Если старую мою карточку найдём, — сказал я, — на неё будем подарки делать семьям красноармейцев. Ладно?
Жека ничего не ответил. Только захлопали его белёсые ресницы.
Сразу после дождя выглянуло солнце, и всё вокруг преобразилось.
С деревьев падали капли и буравили землю маленькими кружочками. Воздух был чистый и тёплый. Пахло листьями и травой. После дождя любое дерево аромат свой особый имеет. И трава тоже.
Я руками разгребал землю возле маленьких зелёных кустиков и делал у каждого из них небольшую насыпь. Картошка любит, когда землю рыхлят. Её обязательно надо окучивать. Без этого урожай будет плохой.
Я присыпал землёй последний кустик — до маленьких зелёных листиков — и распрямился. Листики блестели после дождя и чуть вздрагивали от ветра. Один стебель придавило комком. Я нагнулся и осторожно поправил его. Стебелёк сразу встал торчком. «Теперь картошка у нас не погибнет», — думал я, оглядывая наш маленький, меньше детской комнаты, но аккуратный огород.
Большую часть его занимал картофель — тридцать три кустика. Дед Антон говорил, что с них можно получить целый мешок картошки. Это если хорошо ухаживать за растениями. «Я сделаю всё-всё, — думаю я, — чтобы урожай получился самый большой, какой только бывает...»
Наши тридцать три кустика выросли из малюсеньких глазков — у картошки есть такие ямочки на кожуре. Из них в земле появляются побеги, новые растения. Эти растения очень слабые, ведь самой картофелины-матери нет и питаться им приходится прямо из земли. Я выходил этих малышей — поливал их специальным раствором, сорняки вырывал...
Кроме картофеля, в нашем огороде есть овощная гряда. У лука стрелки маленькие-маленькие — чуть торчат из земли, а уже острые и зелёные. Морковь тоже взошла. Стебельки малюсенькие, а узор на них, как у большой моркови.
— Как у доброго хозяина всё, — говорит о нашем огороде дед Антон и даёт мне то удобрения, то советы — когда и что делать надо. А уж он знает толк в растениях.
За нашим огородом — Люськин. Потом идёт участок деда Антона и жильцов из красного дома. «Когда овощи зреть начнут, — думаю я, — буду спать в огороде и охранять его... Только бы вот не эвакуировали...»
Ещё в мае, когда я в столовую усиленного питания ходил, к нам явился управхоз и сказал:
— Надо эвакуироваться. Женщины с детьми подлежат обязательной эвакуации. Возможна новая попытка штурма города.
— Мы не поедем никуда, — сказал я. — Мы поправились и тоже воевать будем.
— Помолчи, Володя, — сказала мама и нахмурилась.
— Ты хочешь помочь Ленинграду, красноармейцам? — спросил управхоз.
— Ясное дело, — ответил я. — Мама для бойцов обмундирование шьёт и ещё...
Управхоз не дал мне договорить.
— Ленинград окружён, — сказал он. — Продукты возят...
— Через Ладожское озеро, — досказал я.
— Верно, — подтвердил управхоз. — А раз ты это знаешь, то должен понять: если дети уедут — можно будет больше подвезти боеприпасов и продуктов для бойцов. Оборона станет сильнее, и мы быстрее победим. А вы, вы поможете Ленинграду с тыла.
— А мы семьям фронтовиков помогаем, — не сдавался я.
— Что ж, — наступал управхоз. — Семьи фронтовиков тоже подлежат эвакуации. В тылу будешь помогать им.
— Я зайду в жилконтору с ответом, — сказала мама.
С тревогой смотрел я на кустики картошки, на нежную зелень лука... «Неужели придётся уезжать? — думал я. — Неужели нас заставят эвакуироваться? Ведь здесь, в Ленинграде, папина могила и такая картошка у нас растёт...»
В те дни
