— Здорово, Половинкин, — сказал Апологий, — какая я тебе внучка?
— Да не ты, — сказал я. — Мне одна девочка нужна. Я думал, она здесь живет. — Я махнул рукой и начал спускаться по лестнице.
— Куда же ты? — спросил старичок. — Заходи.
— В другой раз, — сказал я. — Спасибо. До свидания. Извините.
Старичок пожал плечами, помотал головой, развел руками, а я помчался вниз. Апологий догнал меня около рынка.
— Ну и мчишься ты, — сказал он, переводя дух. — Как наскипидаренный. Какую тебе девчонку надо?
— А тебе какое дело? — сказал я, разозлившись. Еще на какого-то Аппология время тратить. — Ты все равно не знаешь, где она живет.
— Я все про всех знаю, — сказал Апологий. — Я такой!
— Трепло ты, — сказал я, но подумал, что чем черт не шутит, может, он и верно знает.
— Танька Шарова, — сказал я.
— А зачем? — спросил он.
— Катись ты! — сказал я.
— Тайна, — сказал он. — Ужасно люблю тайны.
— А пошел ты!
— Знаю я, где она живет. А расскажешь?
— Не расскажу. Где она живет?
— Не знаю.
— Ну и…
— Я знаю, но скажу, если ты расскажешь.
Я остановился, взял его за грудки и тряхнул так, что он треснулся спиной об столб.
— А ну, говори! — заорал я.
— Не скажу!
Я хотел еще раз тряхнуть его, но какой-то дядька оттащил меня.
— А ну, пацаны, не драться, — сказал дядька и погрозил мне пальцем.
— Мы не деремся, — сказал Апологий, — мы отрабатываем приемы самбо.
Дядька засмеялся и ушел.
«Смотри-ка ты, — подумал я, — какой благородный Апологий». Но я не стал с ним больше возиться и быстро пошел вперед. Он опять догнал меня и дернул за рукав.
— Идем, — сказал он, — покажу, где она живет. — И добавил довольно грустно: — Не такой уж я…
— Давай адрес, — сказал я.
— Адреса не знаю, а показать — покажу.
— Ладно, — сказал я. — Только…
Он кивнул и повел меня на другую улицу. Молча мы дошли до большого серого дома, и он ткнул пальцем в окно третьего этажа. Я посмотрел на него. Он вдруг покраснел и отвернулся. Я усмехнулся.
— Спасибо… Апик, — сказал я и пошел в парадную.
Обернулся: Апологий стоял понурившись, и мне стало его жалко — грустная такая уистити. Но очень долго я его не жалел — некогда было.
Дверь мне открыла сама Татьяна и вроде даже не удивилась.
— Здорово, Шарова, — сказал я. — А Басова не у тебя?
— У меня, — сказала она серьезно. — Проходи.
— А этот еще зачем здесь? — спросила Машка, когда Татьяна ввела меня в комнату.
— Слушай, Басова, — сказал я железным голосом, — кончай дурить. Надоело.
— А ты мне надоел! — закричала Басова. — Ходит за мной, как… прилипало какое.
«Я тебе сейчас покажу… прилипалу», — подумал я и заулыбался во весь рот. Она, когда я так улыбаюсь, совсем из себя выходит.
— Ори! — сказал я, улыбаясь. — Все равно я знаю как ты ко мне относишься.
— Как? Как? — Она сощурилась.
— Хорошо. Хорошо ты ко мне относишься, — сказал я.
Она даже задохнулась и зашипела сразу.
— И нечего шипеть, как кошка, — сказал я. — Дело надо делать, а не шипеть.
Она вдруг успокоилась.
— Воображай, что хочешь, — сказала она презрительно, — а с тобой у меня никаких дел нет и не будет. Понял? Нельзя с тобой иметь дело.
Она сказала это так, что я сразу подумал, наверно, ее отец ошибся, и вовсе она ко мне не хорошо относится. Мне стало ужасно обидно, но я сказал себе: «Э-э, Половинкин, надо быть мужчиной».
— Почему же со мной нельзя иметь дело? — спросил я гордо.
— Потому что ты рохля, — сказала она, — потому что ты только на словах добрячок. И еще трус.
Вот так! Очень мне захотелось рассказать ей про подвал, но я удержался — еще хвастуном назовет.
— Ладно, — сказал я. — Что ты там обо мне думаешь, на это наплевать. Не во мне сейчас дело. Понятно?
Тут вступила Татьяна.
— Слушай, Маша, — сказала она спокойно. — Раз уж я все знаю, разреши мне сказать. Какой бы Половинкин ни был, а ты не лучше. Он правильно говорит. Надо что-то делать, и быстро.
Я удивился, как это вдруг они подружились, но ничего не сказал.
— Ну, давайте решать, — послушно сказала Машка. — И этот пусть решает, а не разводит… мерлихлюндии.
И тут заартачился я.
— Ничего я с ней решать не буду, — сказал я. — Я ее искал только, чтобы сказать, что она взяла с меня дурацкое слово и пусть она вернет его мне обратно. А я уж сам придумаю, что дальше делать.
— Ну, хватит, — сказала резко Татьяна и хлопнула рукой по столу. — Вы оба как девчонки. Как Юленька с Зойкой.
— Не могу я ему слово вернуть, — сказала Басова, — я сама слово дала.
— Сама и разболтала, — сказала Татьяна.
— Кому я разболтала? Кому?! — чуть не плача закричала Машка.
— Нам, — сказал я.
— Так то вам… — сказала Машка.
Я хотел… чертыхнуться, но Татьяна, посмотрев на меня, строго сказала:
— Выйди, Половинкин, и подожди нас на улице.
Я ждал их на улице. И вдруг вспомнил, как дядя Саша сказал мне однажды, что я «плыву по воле волн». То есть как идет, так и идет. Как меня волна повернет, так я и плыву. Парень-то я хороший, сказал он, но вот над жизнью совсем не думаю, а живу, как придется: прожит день, и ладно. А так нельзя. Вот что я вспомнил, и стало мне довольно тошно: что я — щепка, что ли, какая, в самом деле? Я задумался и не заметил, как вышли девчонки.
— Двинули! — решительно сказала Татьяна.
— Куда? — спросил я.
— К Балашову. К Веньке, — сказала она.
— Поговорим с ним начистоту и поймем, что к чему. Ты согласна, Маша? — спросила Татьяна.
Маша кивнула.
— Пошли! — сказал я. И такая решительность на меня напала, что я понесся вперед, как очумелый. Девчонки еле поспевали за мной.
На Моховой, не доходя до Венькиного дома, мы остановились.
— Кто пойдет? — спросила Татьяна.
— Я! — сказал я.
— Нет, — сказала Татьяна, — тебе нельзя. Вы с Венькой дрались.
— Ну и что? — сказал я, но сразу замолчал. Это чепуха, что дрались, а вот после того подвала мне к Веньке и верно ходить не стоит.
— Я пойду, — сказала Маша. — Я была у него, меня там знают.
— Хорошо, — сказала Татьяна. — Ты его вызови. Мы будем ждать вас на Фонтанке возле библиотеки.
Маша ушла. А мы пошли на Фонтанку.
— Чего такой кислый? — спросила Татьяна.
— Так, — сказал я. Не хотелось мне ничего говорить, а пока мы ждали Машу, болтали обо всякой чепухе. Я рассказал, как искал ее и налетел на Апология. Она смеялась.
— А откуда он знает, где я живу? — спросила она.
— Он говорит, что все про всех знает.
— Знаешь, — задумчиво сказала Татьяна, — странный он какой-то. Будто он совсем один живет. Сам по себе…
Но договорить об Апологии мы не успели. По Фонтанке бежала Машка.
— Венька пропал! — с ходу выпалила она.
— Как пропал?!
— От матери его ничего не поняла. Она, по-моему… — тут Машка перешла на шепот, — она, по-моему, пьяная… Соседка говорит: нет его второй день…
— Так, — сказала Татьяна. — Идемте!
— Ку-у-уда? — безнадежно протянула Маша. — Куда мы…
Она вдруг замолчала и стала смотреть на воду. И мы стали смотреть на воду. А вода текла себе и текла под мостом, и под нами у самой гранитной стенки крутился в маленьком круговороте спичечный коробок. Крутился и крутился и никак не мог отплыть от этой стенки.
Тихо было и спокойно. Только машины изредка фырчали за нашими спинами. Люди шли — одни с портфелями или авоськами, другие с фотоаппаратами. Какой-то парень подошел ко мне и тихо спросил:
— Курнуть есть?
Я мотнул головой. Он вздохнул и отошел, а я почему-то пожалел, что у меня нет сигарет.
Мы стояли, опершись на решетку набережной, и молчали. Я все смотрел на этот проклятый спичечный коробок, который никак не мог уплыть.
Вот Татьяна сказала про Апология, что он странный. Вроде бы никого вокруг него нет. Сам по себе. А дядя Саша сказал, что я… А батя сказал…
— Ладно, — сказали. — Пошли.
— Куда? — спросила Маша.
— К бате, — железно сказал я.
— А может… — неуверенно начала Маша.
— Хватит, бублики! — закричала Татьяна. — Пошли!
— Почему бублики? — удивилась Маша.
— Мой дед говорит, что есть бублики, а есть и дырки от бубликов! — уже на бегу прокричала Татьяна.
Хороший у нее дед. Наверно, все деды хорошие. «Ладно, — подумал я, — вернусь я сюда еще, посмотрю, уплыл тот коробок или нет!»
Бати дома не было. Мама сказала, что к нему зашел Александр Степанович — дядя Саша. Они долго говорили, потом папа наскоро пообедал и ушел. Сказал, что придет поздно. Мама была ужасно расстроена. «Что за работа такая, — говорила она, — ни днем, ни ночью, ни в воскресенье покоя нет». А тетка Поля перекладывала свои покупки и поддакивала ей: «А что я говорю, да и давно говорила, да и все время твержу…»
