не опубликовали письмо и не перечислили деньги, всё обернулось бы гораздо хуже.
— Это как?
— Сегодня деда арестовали бы и посадили в тюрьму.
Мы втроем молчали. Дедушка в тюрьме. Не как заключенные в старых фильмах — в полосатых робах и смешных шапочках. В настоящей тюрьме.
— Я не понимаю, как вы еще можете с ним разговаривать…
— Он совершил ошибку. Я не одобряю того, что он сделал. Но он мой отец. И твой дед. И он тебя любит.
— Конечно…
В дверь постучали. Медсестра пришла сменить мне капельницу с обезболивающим. Мать поднялась.
— Сальва, милый, отдыхай, пожалуйста. Завтра поговорим. Сегодня с тобой побудет папа, а я приеду завтра с утра.
Она поцеловала меня и ушла. Сбежала. Опять ей не хватило смелости на этот разговор. Отец напустил на себя усталый вид и последовал примеру матери — оставил эту тему. Я закрыл глаза и попытался уснуть, но мозг никак не желал отключаться. Дедушка избежал тюрьмы. Он дал большую взятку суду, и, насколько я понял из газет, эта афера позволила ему уйти от ареста. Вместо облегчения я чувствовал гнев. Мне плевать было, что говорит отец — что дедушка два дня спал в приемном покое и ушел, только когда опубликовали письмо, потому что кто-то его узнал, несмотря на темные очки.
Мне совсем не было его жаль, и я хотел, чтобы отец это понял.
— Папа, я не хочу его больше видеть.
Отец ничего не ответил, и я уснул.
Вот и нечего больше вспоминать. Конец флешбэка. У меня получилось. Я сижу на диване, делаю вид, что смотрю черно-белое кино, и даже умудрился не заснуть. Спасибо воспоминаниям. Будто заново всё пережил. Будто полежал на иголках, как индийский факир.
Неделю назад меня выписали из больницы, не то чтобы невредимого, но целого. Меня уже тошнило и от запаха лекарств, и от смеха и приторного сочувствия всей этой толпы в белых халатах, которая ходила щупать меня, ставить градусник, мерить давление, осматривать, брать анализы, давать мне таблетки и кормить. Я себя чувствовал зверем в зоопарке. И отчаянно скучал. Телефон я у матери больше не просил, газет у меня в палате никто не забывал. Никто не спрашивал, включить ли телевизор. Я позволил, чтобы меня изолировали от всякой информации. Конечно, из-за этого время еле ползло, как черепаха-астматик. С тоски я даже книжки начал читать — и как ни тошно было это признать перед отцом (он всю жизнь пытался принудить меня к чтению), но мне неожиданно понравилось.
С чтивом было как-то не так одиноко: лежу себе в койке, никто не трогает, тихо — и можно спокойно думать о книге, о самом себе и о дедушке. Как бы ни хотел я отделаться от этих мыслей, они всё равно приходили: когда в книге персонажи переступали границу между тем, что можно, и тем, что нельзя. Или когда отец оплакивал сына. Или когда главному герою, молодому парню или девчонке, вдруг становилось ясно, что жизнь взрослых вокруг — это сплошная ложь. Финал «Шоу Трумана» [9]. В общем, я читал и переваривал прочитанное — только этим и занимался, пока меня не выписали. О прощении и речи быть не могло. А гнев я держал на толстенной цепи, как Хеопса — психованного пса дедовых соседей, который только и ждал возможности впиться зубами в того, кто осмелится его провоцировать.
Я только заглянул в эту выгребную яму, когда Клара пришла навестить меня вместе с Начо и Лео. Они пытались склеить нашу дружбу шутками — чтобы стало похоже на то, как было раньше. Но это было невозможно. Начо и Клара уже не скрывали, что встречаются. Лео сдал математику, каталанский и английский на шесть с половиной баллов вместо обычных пяти с натяжкой. А я уже никогда не буду настолько невинен, чтобы считать себя несгибаемым. После двух дней в коме у меня как будто зрение стало по-другому работать: я замечал все до единого недостатки в чужой внешности, царапины на мебели, пыль, которая повсюду оседает, повинуясь неумолимому закону тяготения, рахитичные деревья за окном. Всё теперь виделось менее ярко, но более четко. Когда ребята уже уходили, я решился задать Кларе вопрос, не напрямую, конечно:
— Клара, а то, что я тебе тогда отдал… от мотоцикла… можешь принести?
Она печально на меня посмотрела.
— Потеряла?
— Нет… отдала твоему отцу несколько дней назад.
Бам. Вот и конец Швейцарии. Клара ее уничтожила, и я сам не знал, радоваться этому или злиться. Я промолчал. Начо с Лео ничего не поняли и попрощались. Клара вышла следом, не сказав больше ни слова.
Тем временем фильм подходит к концу. Главная героиня в молодости была актрисой немого кино, а потом сошла с ума. Она не может смириться с тем, что время немых фильмов прошло, а актриса звукового кино из нее никакая. И вот она стареет в своем особняке в Голливуде, одна, забытая всеми на свете. В общем, ее так переклинило, что она убила того мужика (тело, которое в начале фильма плавает в бассейне), и полиция, чтобы заставить ее сознаться, устраивает ловушку — убеждает ее, что с ней будут снимать новый фильм.
Бывают такие люди. Мой дед, например. По нему не скажешь, потому что он ведет себя и разговаривает как совершенно нормальный. Я сказал отцу в больнице, что больше не хочу его видеть никогда в жизни, но дед всё равно к нам явился — давить на жалость.
— Мальчик мой, я сделаю всё, что хочешь. Только давай помиримся.
— Всё, что хочу?
— Всё, что в моих силах, конечно…
— Расскажешь правду? Не ту, что в письме… Настоящую правду: что у тебя еще куча денег на тайных счетах, что ты подкупал политиков и судей… В новостях пишут «предполагаемые правонарушения», но я же не дурак, и люди не дураки. Все знают, что ты сделал…
— Ты что, настолько серьезно это воспринимаешь? Не ожидал от тебя. Я думал, ты понимаешь, как мир устроен. А теперь вижу, что ты еще совсем ребенок.
— Дед, можешь меня оскорблять, но…
— Сальва, да никто тебя не оскорбляет… Просто пойми…
Но я его уже не слушал, а он больше не настаивал.
Отец тоже не торопился помогать мне перевернуть эту страницу.
Когда я заговорил про флешки, которые нашел в сиденье мотоцикла, он сказал, что надежно их спрятал. И что не смотрел, что на них.
Три дня спустя я снова завел этот
