— Еще бы! Дедушка научил меня.
— Хорошо. Я скажу, когда зажигать. А сейчас рацию перетащим на площадку. Будем корректировать огонь.
Укрывшись на площадке у дороги за каменным барьером, так, чтобы хорошо просматривалось и море, и берег, Чернышев взглянул на часы. Светящиеся стрелки циферблата показывали 00.45.
— Пора!
Чернышев вызвал корабли:
— Лютик. Лютик. Я Астра. Даю данные. Ориентир — огонь маяка. Саня, зажигай!
Саня стремглав бросился к маяку, взобрался по винтообразному полуразрушенному трапу наверх и открыл вентиль баллона с газом. Чиркнув спичкой, он поднес огонь к горелке, и она тотчас же окуталась слабым трепещущим пламенем. Саня вспомнил о дедушке: как ждал он дня, когда маяк снова, как прежде, пошлет снопы света навстречу советским кораблям. Не дождался, погиб…
Саня открыл вентиль до отказа. Пламя увеличилось, побелело. Теперь его хорошо должны видеть со стороны моря. Мичман прокричал в микрофон несколько цифр. В ответ ему на море тотчас же вспыхнуло и исчезло пятно света, слоено далеко в темноте кто-то раскурил огромную папиросу. На берегу раздался взрыв. Чернышев снова закричал в микрофон, и опять далеко в море вспыхнули два оранжевых пятна, и на берегу прогромыхали два взрыва.
— Накрытие! — крикнул мичман. — Накрытие! Залпом из всех орудий. Огонь!
И сразу же над морем растянулась и засверкала длинная пунктирная цепочка оранжевых пятен: огненный вал обрушился на врага.
Немецкие позиции ожили. По небу забегали лучи прожекторов, затявкали наугад зенитки, застрочили пулеметы; прожекторы суматошно шарили в пустынном небе. Фашисты ждали удара с воздуха. А огненная метла корабельных пушек захватывала все новые и новые участки берега.
Немцы, наконец, опомнились. Прожекторы потухли, зенитки умолкли и тотчас же ударили пушки крупных батарей. Фашисты открыли артиллерийский огонь по кораблям.
Саня, прижав к груди автомат, испуганно и удивленно смотрел по сторонам. В неровном свете взрывов он увидел на дороге группу немецких солдат. Они бежали к маяку. Саня дернул мичмана за рукав. Чернышев спокойно кивнул головой и, не отрываясь от микрофона, открыл огонь по солдатам. Но немцев было много, они подбирались все ближе и ближе. Саня долго не решался стрелять, но, подбадриваемый Чернышевым, неожиданно нажал спусковой крючок и закрыл глаза. Автомат затрясся в его руках, как живой.
— Крепче, крепче прижимай к плечу, — крикнул ему мичман.
Саня изо всех сил прижал к плечу приклад и снова нажал крючок. На конце ствола перед самыми глазами запрыгали огоньки. С минуту Саня удивленно следил за огоньками, и вдруг испугался, что стреляет не туда, куда следует. Оживившись от того ли, что так весело прыгают огненные зайчики на стволе, от того ли, что страх прошел и стрелять оказалось даже интересно, Саня навел ствол автомата на ряды ползущих немцев и застрочил.
Над берегом взвились в небо ракеты, и тотчас же корабельные пушки перенесли огонь в глубину обороны немцев.
— Ура-а-а! — прокатилось по берегу. — Ура-а-а!
С катеров морских охотников, подходивших к берегу, спрыгивали моряки и разбегались по склонам сопок и скал.
— Ура-а-а!
За всю свою жизнь никогда не испытывал Саня такого подъема, такого сильного чувства, захватывающего дыхание. И крики «ура», и стрельба, и взрывы — все это сливалось в единый гул и отзывалось в его ушах невероятной, клокочущей радостью. Он вскочил на ноги и закричал «Ура!», размахивая руками и подпрыгивая.
На площадке появились моряки, Ряды фашистов дрогнули и попятились.
6
Уже в полдень, когда на востоке растаяла тьма и из-за горизонта выкатилось большое и холодное солнце, десант, выполнив боевое задание, покидал берег.
Освобожденный из плена, израненный лейтенант Дагаев, мичман Чернышев, Саня и группа десантников собрались на площадке у маяка. Посередине стоял сколоченный из плавунов и досок гроб с телом Потапа Петровича «Вырытая» динамитом могила ждала старого моряка.
Саня не плакал. Он стоял в строю моряков, сжимая в руках автомат.
— Дорогой Потап Петрович! — глухо сказал мичман Чернышев, преклонив колено у гроба. — Мы клянемся тебе по-поморски, по-русски драться с врагами. Мы еще вернемся сюда. Мы зажжем твой маяк. Мы добьем последнего фашиста на нашей советской земле, на нашем студеном море. Клянемся!
— Клянемся! — повторили моряки и преклонили колена.
— Клянусь! — тихо сказал Саня.
Залп из автоматов скрепил боевую клятву моряков В его прощальный гул влился и выстрел Сани Багрова, внука помора.
Прасковья Евграфовна Полегаева, старая седая женщина, вошла в здание студии художников. Просторный и гулкий коридор был пуст. В матовом свете электроламп поблескивали никелированные дверные ручки. Одна из дверей открылась, и тоненькая, строгая на вид девушка в белой кофточке с короткими рукавами-фонариками и черной юбке прошла мимо.
— Доченька! — окликнула ее Прасковья Евграфовна. — Мне бы надо портрет нарисовать…
Девушка остановилась.
— Чей портрет? — спросила она.
— Сына Павлушу срисовать бы, милая…
— Здесь студия. А вам нужно обратиться в бюро заказов. В этом же доме следующий подъезд направо.
— Нет, нет… Мне сюда надо, — возразила Прасковья Евграфовна.
— Вы прямо к художнику хотите?
— Нет, доченька. У нас в колхозе есть художники. Мне бы к народному…
— К Владимиру Владимировичу?., — девушка тряхнула высокой прической. — Вот дверь его мастерской.
Только он не принимает обычных заказов Обратитесь в бюро.
Когда девушка ушла, Прасковья Евграфовна потопталась на месте, потом решительно взялась за ручку двери. «Народный, — подумала она, — должен принять».
Народный художник Владимир Владимирович Каштанов был так поглощен работой, что не заметил вошедшей старушки. Расхаживая около мольберта, он хмурился и отрывистыми, короткими движениями кисти накладывал на холст мазки. Картина, видимо, ему не нравилась. Каштанов отошел к стене, искоса поглядывая на полотно. Выбившиеся из-под тюбетейки пряди седых волос упали на лоб. Он резко отбросил их назад, снова подошел к мольберту, сделал несколько мазков и сел в кресло. Каштанов то вскакивал, то снова садился в кресло и продолжал работу. Прасковья Евграфовна долго наблюдала за ним и, наконец, вздохнув, проговорила:
— Маята какая…
Каштанов оглянулся в недоумении:
— Вы к кому?
Полегаева быстро заговорила:
— К вам, к вам… Простите за беспокойство, товарищ народный художник.
Каштанов удивленно вскинул лохматые брови, положил кисть и сухо спросил:
— Чем могу служить?
— С просьбой к вам пришла. Сына надо бы нарисовать, да никто не берется. Трудно, говорят.
— Что же в этом трудного… Зайдите в бюро заказов студии, там скажут, когда приходить вашему сыну. Дни и часы назначат на сеансы к любому свободному художнику.
Каштанов не склонен был к длинному разговору. Он кивнул Полегаевой и взял кисть.
— Не может он прийти, — едва слышно произнесла Прасковья Евграфовна. — Нет его на свете. Моряком он был. В бою погиб… Вместе с кораблем. Вот…
Сжав чуть подрагивающие губы, Прасковья Евграфовна достала из кармана платья сверток, развернула и протянула художнику конверт и орден Отечественной войны.
Каштанов нерешительно взял конверт, вынул из него бумагу, пробежал глазами и взглянул на старушку. Та стояла настороженная, подавшись вперед. Глаза ее были полны слез.
— Садитесь, пожалуйста, — спохватился Каштанов, смахнул с широкого дивана эскизы и усадил Прасковью Евграфовну. Присел рядом и начал внимательно читать.
В письме на имя Прасковьи Евграфовны сообщалось о том, что комендор сторожевого корабля «Молния» Павел Полегаев совершил героический подвиг… Корабль вел неравный бой с противником. Многие матросы были ранены, корабль получил повреждение и начал тонуть. Полегаев, несмотря на ранение, не покинул боевого поста, а продолжал вести огонь. Истекая кровью, он успел сбить самолет противника. До последнего удара сердца моряк оставался верен воинскому долгу.
Далее говорилось, что комендор Полегаев внесен навечно в списки личного состава дивизиона сторожевых кораблей. Орден, которым награжден он посмертно, командование посылает матери с великой благодарностью за то, что она воспитала безгранично преданного Родине героя. Письмо было подписано адмиралом.
Дочитав письмо, художник задумался. Полегаева вытерла уголком головного платка слезы. С минуту помолчали.
— Ну, полно, — сказала, наконец, Прасковья Евграфовна. — Многих уже просила нарисовать Павлушин портрет. Отказывались: ведь даже фотографии не сохранилось. Мой дом сгорел в войну от бомбы. Пришла с поля — одни угли застала. О вас мне рассказывали… Думала, думала я, да и решила вот обратиться к вам, как к народному художнику. Отпросилась у председателя, приехала… На вас одного надежда. Нарисуйте Павлушу!
