Катрин не заметила, когда Крестный заговорил. Но теперь она ловила каждое его слово.
— Нет, нет! — Голос Крестного был хриплым, как будто слова причиняли ему боль. — Честное слово, мне там будет хорошо. В хлеву есть уголок, где совсем чисто. И вашему маленькому Обену будет удобнее спать…
— Ну, раз ты уж так решил… — сказал, помолчав, отец. Они поднялись со ступенек и вошли в дом. Крестный нагнулся к Катрин и поцеловал ее. Странно — щека его была почему-то влажной.
— Мария, — распорядился отец, — дай Крестному одеяло, он хочет спать в хлеву.
— Вот тебе и на! — удивилась мать.
Какое-то мгновение она стояла неподвижно, потом прошла в спальню, быстро вернулась и протянула Крестному серое, в коричневую полоску одеяло.
— Смотри не простудись, сынок!
Кончиками пальцев она потрепала его по щеке.
— Спасибо, матушка, — тихо ответил Крестный. И, повернувшись, торопливо направился к хлеву.
Стоя у порога, отец глядел ему вслед. На дворе было уже темно; ночь спустилась на землю. Вдруг со стороны дороги раздался дробный топот бегущих ног, и трое мальчуганов вынырнули из темноты, запыхавшиеся и взволнованные.
— Ну, что вы носитесь как угорелые? — сердито спросили мать.
— Это потому что… — начал Обен.
— Замолчи! — жестко оборвал его Франсуа.
— Ма-ам, — протянула Катрин, — Обен хочет что-то сказать, а Франсуа ему не дает.
— А ну, пусть скажет! — прикрикнула мать. Но Обен больше не хотел говорить; он молчал, низко опустив голову.
— Опять небось набедокурили? — спросил отец.
— Нет, нет, — торопливо заговорил Марциал, — мы ничего не набедокурили…
Они возвращались домой по дороге. Было так темно, что в двух шагах ничего не разглядишь. И вот на повороте, за каштановой рощей, они ясно услышали далеко-далеко глухой удар.
— Слышите? — сказал Франсуа. — Это прусская пушка…
Охваченные страхом, мальчики со всех ног бросились бежать. Маленький Обен, отставший от старших, плача, умолял их подождать, кричал, что пруссаки сейчас схватят его. Вот и все… Отец рассмеялся:
— Дурачки! Вот уже шесть лет, как война кончилась, и пруссаки вернулись к себе. Никакая это не прусская пушка… Почудилось вам просто…
Надувшись, Марциал и Франсуа молча направились к своей постели и стали раздеваться. Но когда Обен с Катрин проходили мимо них, девочка услышала, как Марциал шепчет:
— И все равно это была пушка!
Забравшись под одеяло и дожидаясь Мариэтту, Катрин принялась разглядывать вырезанные в ставнях сердца. Сейчас они были белыми от лунного света, заполнявшего их. Лунные сердца походили на солнечные, как братья, как бледные братья, но их тусклое мерцание было холодным и мертвым.
Катрин зажмурила глаза и, словно пловец, бросающийся в воду, нырнула с головой под одеяло. И там, крепко обхватив себя за плечи руками, погрузилась в теплую глубину сна вслед за зыбким, все ускользающим видением розовой сойки, дремлющей на груди у веселой рыжей белочки.
Отец! Его глаза, синие, словно родник весной, длинный нос с горбинкой, старомодные светлые усы, вечно спутанные волосы, большие костистые руки, его смех, взрывы его гнева! Катрин боялась отца, восхищалась им, боготворила его. Он был для нее воплощением могущества, доброты и справедливости. И на всю жизнь остался в ее глазах воплощением доброты. Ну, а могущество? Что ж, едва Катрин исполнится двенадцать лет, как ей уже захочется беречь и защищать его, словно малого ребенка.
Но сейчас, в Жалада, отец был еще в зените своей силы: он кричал, он пел, он смеялся, он гневался и бушевал.
Отец и мать — Жан и Мария Шаррон. Он старше ее на целых десять лет. Она стала его второй женой после того, как была свояченицей. Она пришла к нему в дом вести хозяйство и ухаживать за первой женой Жана — своей старшей сестрой, тяжело заболевшей после рождения Мариэтты. Вскоре сестра умерла, и Мария осталась на ферме Жалада, продолжала вести дом и воспитывать свою племянницу Мариэтту, такую же миниатюрную и черноволосую, как она сама. Жан Шаррон, молодой вдовец, с горя запил. Мария сурово отчитала его: разве можно поддаваться отчаянию? Такой видный мужчина, еще совсем не старый и полный сил! Он бросил пить и женился на ней, а через несколько лет дети оживили своими играми и криками старый дом в Жалада: сначала Марциал, когда Мариэтте было немногим более двух лет, затем Франсуа, Обен и, наконец, Катрин.
— Что мы будем делать с такой оравой ребят? — озабоченно спрашивала иногда мать.
Отец только смеялся в ответ:
— Не беспокойся! Господь Бог обо всех позаботится.
И они усыновили маленького Фредерика Леруа, которому было всего десять лет, когда его отец, товарищ Жана Таррона, разбился насмерть, упав с воза.
Были на свете две вещи, которыми отец гордился до безрассудства: волосы его жены и старинные золотые украшения — серьги, цепочка с крестом и массивный браслет, — доставшиеся ему по наследству от далекой прабабки.
Погожим воскресным утром Жан Шаррон появлялся в дверях спальни в тот самый момент, когда Мария кончала расчесывать свои густые темные волосы и уже собиралась заплести их в тугую косу, которую укладывала затем на голове высокой короной.
— Погодите! — кричал он Мариэтте и Катрин, помогавшим матери.
Он подбегал к бельевому шкафу с резными дверцами, шарил под стопками чистых простынь и возвращался, держа в руках шкатулку с драгоценностями.
Накинув цепочку с крестом на шею жены, он протягивал ей серьги и, пока она вдевала их в уши, застегивал на узком запястье тяжелый браслет.
— Ну вот, — торжественно говорил он. — Теперь встань!
Мать поднималась на ноги — такая маленькая в своей длинной ночной сорочке из домотканого полотна — и выходила на середину комнаты. Волны темных волос, словно мантия, окутывали ее спину и плечи.
— Обен! — кричал отец. — Марциал! Франсуа! Крестный! Эй, Крестный! Все сюда!
Мальчики вбегали в комнату и окружали мать.
— Вы совсем рехнулись, бедный мой муженек, — сконфуженно говорила мать.
Румянец делал ее совсем юной; она казалась старшей сестрой Мариэтты.
Разве можно было поверить, что ей уже давно минуло тридцать?
А отец, обращаясь поочередно ко всем детям, призывал их в свидетели своих слов.
— Разве наша мать не красавица? — спрашивал он. — Разве она не похожа на королеву?
* * *
Несколько раз в год ферму Жалада навещали бродячие торговцы, проходившие мимо по дороге в Ла Ноайль. Они заходили в дом, торопливо опрокидывали стаканчик сидра и тут же выкладывали свой товар: шейные платки, черные и красные кашемировые шали, дешевые украшения, рулоны кружев, искусственные цветы, пестрые ткани — словом, множество заманчивых вещей, способных вскружить не одну женскую головку.
— Уберите ваш товар, сударь, прошу вас! Я уже купила нитки, иголки и остаток сукна. Больше мне ничего не нужно!
— Ба! — говорил смуглый человек с курчавыми черными бакенбардами. — Я не каждый день прохожу мимо вашей фермы, хозяюшка. Взгляните на эту розовую тафту, — разве она не великолепна? О, позвольте прикинуть ее на вас, вот так!
— Нет, нет, сударь, не надо. Вы небось считаете нас богачами?
— Да ведь это просто даром, хозяюшка! Одно маленькое серебряное экю — и тафта ваша.
— У меня нет денег, и нечего меня уговаривать!
Меднолицый разносчик отступил на шаг, бросил взгляд на тяжелую корону темных волос и присвистнул от восхищения:
— Нет денег? Да у вас на голове целое состояние!
Он ловко выхватил из кармана блестящие ножницы и щелкнул ими. Мариэтта вздрогнула. Катрин невольно схватилась за свои косы. Мать оцепенела, словно зачарованная.
— Заключим сделку, — продолжал разносчик. — Вы отдаете мне свои волосы и получаете взамен розовую тафту.
В одной руке он держал ножницы, в другой — развернутую тафту, переливавшуюся на солнце всеми своими оттенками.
Дверь внезапно распахнулась, и в кухню вошел отец. Женщины были так поглощены происходящим, что не слышали его шагов.
— Вот и я! — сказал Жан Шаррон. — Что здесь происходит? Катрин торопливо принялась объяснять:
— Маме очень хочется купить эту красивую розовую материю, а денег у нее нет, и этот человек сказал, что отдаст ей материю, если мама позволит ему остричь ее волосы…
— Ос… остричь волосы?! Ее волосы! — задохнулся от негодования отец. И вдруг двинулся на торговца, крича: — Остричь мою жену, словно овцу?! Самые красивые волосы во всей округе! Убирайтесь вон, не то я спущу на вас собаку!
Словно поняв речь хозяина, Фелавени, до тех пор смирно лежавший в стороне, вскочил и, оскалив зубы, угрожающе зарычал.
— Ладно, ладно! — заторопился разносчик. — Можете не поднимать столько шуму…
