Умолк старик, окончив сказание.
Вдали над рекою звенела песня, где-то в вышине плыл и таял легкий след самолета.
Иные песни, иная жизнь над курганом.
А сила народная — вечна.
Четыреста лет тому назад в Кокшайской стороне жил богатый марийский мурза Мамич Бердей. Его селение — илем, обнесенное высокой дубовой стеной, стояло над высоким обрывом, там, где Ошла впадает в Кокшагу.
Посреди илема возвышались высокие хоромы, в которых жил сам хозяин, а вокруг хором толпились избы для слуг и стражи, вместительные амбары, полные добра, и просторные конюшни. Очень богат был Мамич Бердей!
Зная про его богатство, казанский хан отдал ему во власть земли по Кокшаге и Кундышу и поручил собирать в ханскую казну ясак с живущих в тех местах марийцев.
Хитро рассудил хан: если плохо будет собирать Мамич Бердей ясак, ответит своим добром.
Но хан получал ясак полностью и в срок, а богатство Мамича Бердея росло год от году. В Кокшайской стороне не осталось ни одного человека, который бы не попал в кабалу к марийскому мурзе: всех превратил Мамич Бердей в своих данников — не то в вечных работников, не то просто в рабов.
Попал к нему в кабалу и Шюшкан. В любом деле — гнать ли смолу, вырезать ли посуду, выдолбить ли из колоды лодку — не было во всей округе мастера искуснее Шюшкана. Никогда не сидел он без работы. Но и Шюшкан не избежал сетей жадного мурзы.
Не знал, не ведал Шюшкан, как вдруг оказался кругом должен Мамичу Бердею. Без долгов — должен, без вины — виноват. Но знал твердо Шюшкан: мурзе долга не выплатишь, справедливости не найдешь, правоты не докажешь; одно остается — бежать. Да только как бежать? В лес уйдешь — конная стража догонит, по реке поплывешь — быстрые лодки, сделанные для мурзы самим же Шюшканом, настигнут. Остается один путь — по воздуху; уж там-то, в синем небе, Мамич Бердей не поймает.
«Небо — вольный простор… Только над вольной птицей небесной не властен марийский мурза, и сам хан не властен», — думал Шюшкан, глядя в голубую высь, где, раскинув широкие крылья, парил могучий сокол.
Высоко кружит могучий сокол, и дерзкая мысль Шюшкана парит наравне с крылатой птицей.
Долго следил Шюшкан за полетом сокола, а потом принялся за работу, невиданную и неслыханную доселе.
* * *
Мамич Бердей выехал на сбор ясака. На сером жеребце с десятью телохранителями, как волк, рыскал он с утра до ночи по илемам. Много илемов в лесной стороне, много должников у мурзы.
Обогнав спутников, мурза привстал в седле и зорким хищным глазом глядит вперед, где на склоне холма уже виднеется бедный шалаш — кудо — жилье мастера Шюшкана. Рядом с кудо навес из жердей, куча жженого черного угля, бочки со смолой, небольшая, только что вытесанная лодка, и вокруг нее среди травы, словно серебристые рыбины, сверкают белые щепки.
Заметив приближение всадников, из кудо вышел хозяин — широкоплечий, рослый Шюшкан — и встал на краю дороги.
Мурза остановился и вперил в него нетерпеливый гневный взгляд, ожидая покорного земного поклона. Но Шюшкан как будто не замечал гневного взгляда.
— Будь здоров, тора[1]. Пусть будет счастливой твоя дорога, — сказал Шюшкан с усмешкой. — Салам алейкум.
Мамич Бердей, сжимая рукоять плети, нехотя пробормотал положенные слова ответного приветствия и сразу же раздраженно заговорил:
— На словах ты почтителен, это дело не трудное — язык без костей, а вот скажи, собираешься ли платить что положено? За тобой еще с прошлого года недоимка.
— Рад бы отдать, да денег нету, — спокойно ответил Шюшкан. — Придется тебе еще подождать.
Мамич Бердей побледнел от гнева, не ожидал он такого ответа. Он привык, что его должники с плачем и мольбами валятся в ноги и на коленях вымаливают отсрочки.
— Что-то слишком волен ты стал, — сказал мурза. — Видать, давно по твоей спине не гуляла плетка. Нет денег — плати каким-нибудь добром. Небось есть у тебя сработанная вещь?
— Есть, — ответил Шюшкан. — Я отдам тебе за долги лодку.
Мамич Бердей косым взглядом скользнул по новой долбленке и с презрением отвернулся:
— Из такого корыта только скотину поить.
— Не об ней речь, — сказал Шюшкан. — Вон видишь липу возле навеса? Это твоя лодка.
Мамич Бердей взглянул на зеленую развесистую липу и побледнел еще сильнее.
— Что болтаешь? Она еще даже не срублена. Не дают имени не родившемуся ребенку. Срубишь, тогда будет видно, на что она годна — на лодку или кадушку, или выйдет лишь щепа на растопку.
Шюшкан подошел к липе и постучал по стволу палкой:
— Смотри лучше.
Мурза и его стража окружили липу. С одной стороны ствол липы был посередине расщеплен, и в расщеп вбиты клинья.
— Пять лет назад я вбил эти клинья, — сказал Шюшкан. — С тех пор липа растет и на корню превращается в лодку.
И тогда все увидели, что раздавшийся в стороны ствол липы с глубокой выемкой посередине действительно похож на лодку.
— Осталось только ее срубить, вычистить внутри, заострить нос, и будет добрая лодка, — продолжал Шюшкан, — человек двадцать поднимет.
— Когда будет готова твоя лодка? — строго спросил Мамич Бердей.
— Спешить нельзя. Через год ствол совсем окрепнет, и можно вынуть клинья.
— Целый год! — воскликнул Мамич Бердей. — Ты издеваешься надо мной! Чем ждать год, я лучше завтра же продам тебя самого в рабство казанским купцам.
— Нет, я не буду рабом, — без страха глядя в глаза мурзе, сказал Шюшкан.
Мамич Бердей онемел от гнева и удивления, а Шюшкан, повернувшись, стал быстро взбираться вверх по крутому склону обрывистого холма.
Когда Мамич Бердей обрел дар речи, он взмахнул плетью и взвизгнул:
— Поймать дерзкого буяна! Схватить! Связать!
Стража бросилась к холму, но в это мгновение на вершине обрыва показался Шюшкан.
Высоко вознесся холм, выше леса, выше вековых сосен. И мурза на лошади кажется отсюда не больше игрушки.
Встал Шюшкан на краю обрыва, и все увидели, что за его плечами сверкают белые берестяные крылья.
Окинул Шюшкан взором все вокруг, взмахнул привязанными к рукам крыльями и ринулся с горы вниз.
Вскрикнул, не выдержав, какой-то стражник. Мамич Бердей на миг зажмурил глаза, а когда открыл их вновь, то увидел парящего над лесом крылаторукого человека. Он летел над кудо, и неведомая сила поддерживала его в воздухе.
— Летит… — услышал Мамич Бердей за своей спиной удивлённый шепот.
Словно опомнившись, он схватился за лук, запела тетива — и острая стрела быстрее птицы со свистом понеслась за крылатым человеком.
Мамич Бердей не промахнулся.
Затрепетали берестяные белые крылья, и отважный мариец рухнул в густой кустарник, на дно глубокого оврага.
— A-а, свалился! — радостно завопил Мамич Бердей и погнал коня прямо через кусты к тому месту, куда упал Шюшкан.
Вслед за ним поскакала стража.
Шюшкан лежал на сломанных крыльях, закрыв глаза и раскинув руки; белая рубаха на груди пропиталась алой кровью.
Воины-телохранители соскочили с коней и окружили распростертое тело.
— Чудеса, — говорил один.
— А ведь улетел бы, как птица… — вторил ему другой.
— Не иначе, Шюшкан был колдуном, — сказал третий. — Говорят, колдовское слово сильнее божьей молитвы…
— Сам бог покарал его за грехи, — сказал Мамич Бердей и злорадно добавил: — Так тебе и надо. Ишь захотел умнее бога быть. Знай свое место, холоп!
А крылатый человек уже не слышал этих слов: он лежал бездыханен.
…Но говорят, будто бы не умер Шюшкан, будто бы он все-таки убежал от Мамича Бердея в дремучие леса, нашел там дерево, что было легче легкого и гибче гибкого, и сделал из него крылатые лыжи. На тех крылатых лыжах летал он, подобный ветру, по всей марийской земле: бывало, утром отдыхает на берегу Вятки, обед варит у Кокшаги, а вечернюю зорю встречает за Ветлугой.
То ли правда, то ли выдумка, но и сейчас еще услышишь в марийских деревнях о Шюшкане и его свистящих лыжах…
Нам не дорого злато-серебро,
Дорога нам наша родина.
Марийская народная песняЭто случилось в те далекие годы, когда в наши края вторглись дикие орды хана Батыя…
Как-то раз глухой, темной ночью враги налетели на одну спавшую мирным сном марийскую деревню.
Громкие воинственные крики и звон оружия наполнили улицы. Разбуженные люди выбегали из домов и в страхе смотрели на озаренное багровым пламенем небо. Яркие языки огня лизали небо и, извиваясь, стохвостой змеей ползли по деревне — это враги подожгли крайние избы…
С диким гиканьем забегали в избы воины — нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых детей и седых стариков.
