Волотка тоже из марийцев, только из другого рода; настоящее имя его Пангелде, но, чтобы подладиться к русским властям, он крестился и принял новое имя — Володимер, которое марийцы переделали на свой лад, и так стал он Волоткой.
Волотка по повелению воеводы собирал ясак в окрестных илемах. Мужики боялись его пуще огня; один Аштывай не дрожал от страха, когда к нему жаловал марийский тора.
И денег обещал Волотка за царскую чашу, и воеводской тюрьмой пугал, но Аштывай твердо стоял на своем: «Не отдам — и все».
— Ну погоди, ярыжка-голодранец! — пригрозил как-то раз обозленный Волотка. — Придет время, в ногах у меня будешь валяться, да поздно будет!..
— Не пугай, — ответил Аштывай, — я не из боязливых. Остры зубы у волка, да не всякий раз до горла добираются.
— Не отдашь чашу добром, силой отберу, — в ярости прошипел Волотка.
Так и уехал Волотка из илема Аштывая ни с чем, но надежды завладеть царским подарком не оставил. Мысль о чаше червем точила его душу. А вскоре выпал удобный случай отомстить соседу за его строптивость.
В один весенний день в город прибыл гонец с царской грамотой, в которой повелевалось поставить на горном берегу монастырь.
Козьмодемьянский воевода вызвал к себе Волотку и сказал:
— Ты, Володимерко, хорошо знаешь места меж Юнгой и Сурой. Скажи, где сподручнее ставить монастырь? Место надо выбрать доброе, чтобы были там пахотные земли, и рыбные угодья, и дубовые рощи.
Волотка раздумывал недолго.
— Есть такое место на Юнге, батюшка воевода, — вкрадчиво проговорил он, — очень доброе место: и пахотные земли, и рыбные угодья, и дубравы — всё рядом. Самое подходящее место для монастыря. А живут там поганые язычники, не желающие принимать святого крещения…
— Поганые язычники, говоришь? — проговорил воевода.
— Язычники, — подтвердил Волотка.
— Да-а, ежели так, то самое место поставить там монастырь, — проговорил воевода, — авось святые отцы обратят этих басурман в православную веру.
На другой день воевода послал на Юнгу боярского сына Федора Дергалова со стрельцами и с Волоткой объявить тамошним марийцам, что их земли отныне отходят к новому монастырю.
— Перед нехристями держитесь смелее, — напутствовал он Дергалова и Волотку, — коли надо будет, силу свою покажите.
Не чуя ног под собой от радости, мчался Волотка к илему Аштывая.
А хозяин илема в это время, не ведая, что над его головой собираются черные тучи, перепахивал поле за дубравой. Работа спорилась, борозда за бороздой отваливалась мягкая земля.
Шагая за сохой, размечтался Аштывай: «Вспашу поле, засею добрым зерном, уродится рожь на славу: солома, что камыш, зерно, что яйцо…».
Он и не заметил, как подбежал к нему сын Порандай, потянул за рукав:
— Ачий[9], к нам во двор люди приехали!
— Какие люди?
— Воеводские. Все верхами, у всех топоры на длинных палках. И Волотка с ними…
Как услышал Аштывай про Волотку, тревожно ему стало.
— Тебя искать послали, — продолжал Порандай. — Почему хозяина дома нет, когда мы приехали, говорят…
— Ждал я их, окаянных, — недовольно проворчал Аштывай. — Но ничего не поделаешь: уж коли приехали, не уедут, пока своего дела не сделают.
Аштывай выпряг мерина из сохи, сел на него сам, посадил сына и отправился к илему.
«Что им нужно? — раздумывал Аштывай по пути. — Что ищут? Ясак собирать еще не время. Может, Волотка оговорил меня перед воеводой? Да нет за мною никакой вины — ни большой, ни малой…»
С тревожным предчувствием въехал Аштывай в свой двор. Там его встретили сумрачные взгляды десятка стрельцов и боярского сына Федора Дергалова. Возле Дергалова вертелся Волотка в снежно-белом кафтане, подпоясанном красным кушаком.
Аштывай соскочил с лошади. Увидя его, Дергалов что-то сердито крикнул в толпу стрельцов. Из-за малиновых кафтанов, из-за грозных бердышей и сверкающих на поясах сабель вышел худой, в потертом черном кафтане, в потрескавшихся красных сапогах толмач Илья Долгополов.
Илье Долгополову по службе приходится частенько бывать в марийских илемах, и поэтому его повсюду хорошо знают: он и растолкует что надо и, бывает, советом поможет.
— Аштывай-родо[10], — поклонившись хозяину, сказал Долгополов, — с неожиданной вестью пришли мы к тебе. Наберись силы встретить ее: что поделаешь, все мы в царской воле…
Волотка оборвал толмача:
— Говори прямо, что тебе велено. Какой он тебе родо, этот нехристь?
Долгополов хмуро глянул на Волотку из-под бровей и продолжал:
— Повелел царь Элексей поставить на месте твоего илема монастырь и отдать монастырю все окрестные пахотные земли и рыбные угодья. А тебе, ежели ты перейдешь в христианскую веру, дадут землю за Юнгой; а коли не захочешь креститься, то вышлют тебя в Симбирск.
Аштывай повернулся к Дергалову и с горечью воскликнул:
— О, большой тора, будь справедлив и милостив, как бог! Ведь эта земля наша! С дедовских времен она наша! Нам ее пожаловал царь Иван!
— Царь дал, царь берет обратно, — злорадно сказал Волотка. — Крестись, не мешкай и перебирайся за Юнгу, а то не будет тебе никакой земли.
Сразу две беды свалились на голову Аштывая: первая беда — дедовские обработанные земли отбирают, а вторая — заставляют переходить в чужую, немилую веру. Боялись марийцы попасть в христианскую веру, а пуще всего не жаловали попов, которые, как разбойники, рыскали по деревням и за свои непонятные молитвы с каждого требовали денег. А марийский мужик и так годами денег в глаза не видит.
— Не хочу креститься, — сказал Аштывай, — дармоедов на моей шее хватает…
— Кого ж ты честишь дармоедами? — побагровев, закричал Волотка. — Хватайте его!
Рыжебородый стрелец протянул руки к Аштываю, но мариец быстро прыгнул к воротам, схватил тяжелый дубовый засов и поднял его над головой.
— Не пойду в вашу проклятую веру! Не отдам землю! Я ее корчевал, я ее вспахал!
Увидев в руках Аштывая увесистую дубину, вскочил на крыльцо боярский сын, метнулся за спины стрельцов Волотка.
— Не балуй!.. — закричал рыжебородый стрелец, стараясь поймать руку Аштывая.
Аштывай мог бы отшвырнуть стрельца, как котенка, но он вдруг бросил засов под ноги и, рыдая, крикнул:
— Не бойтесь, не разбойник я… Не себя мне жаль, а детей, с голоду они помрут без земли…
Рыжебородый стрелец опустил руки, но тут Дергалов, опомнившись от страха, закричал с крыльца:
— Взять его! Связать! И отправить на суд к воеводе!
Стрельцы набросились на марийца, повалили и связали. А потом связанного Аштывая под громкий плач жены и детей увели из родного илема.
* * *
Аштывай сидел в тюремном срубе уже вторую неделю; его не выводили даже во двор. К нему тоже никто не заходил. На исходе второй недели он услышал, как у дверей тюрьмы кто-то тихо шепчется со сторожевым стрельцом. Потом дверь отворилась, и в сруб вошел Илья Долгополов. Он оглянулся по сторонам и подошел прямо к Аштываю, сидевшему в углу на куче соломы.
— Жив, Аштывай-родо? — с сочувствием проговорил он. — Попал ты в тюрьму ни за что ни про что, бедняга…
Аштывай слушал его недоверчиво и настороженно: хоть и хороший человек Долгополов, а всё на царской службе. В нынешнее-то время царским слугам лучше не доверяться. Толмач словно догадался, о чем подумал мариец, и тихо сказал:
— Не думай, Аштывай-родо, что я враг… Я тебе добра желаю…
Аштывай и верил Илье Долгополову и не верил, а толмач продолжал:
— Всем ведомо, что не виновен ты ни в чем. Но Волотка очень зол на тебя, чернит перед воеводой: мол, и вор ты, и бунтарь. А у воеводы есть указ, чтобы всех, кто не желает креститься, выслать в Симбирск, а землю их отдать монастырю.
— Вижу, уж очень понравилась им моя земля, — сказал Аштывай. — Что ж, у них сила… А Волотка зарится на царский подарок — золотую чашу, что есть у меня. Пусть и чашу возьмет, только бы жену с детьми не трогал…
— Семью твою тоже в Симбирск за тобой посылают, а старшего твоего сына воевода велел отдать в монастырь…
Эта весть поразила Аштывая как обухом по голове.
— Сынок… Порандай… — прошептал он. — Как же так? Оторвать от отца-матери, отдать в чужие руки… Он-то чем виноват?..
А Долгополов нашептывает:
— Коли хочешь сына спасти, беги в вольные края, на Дон, к казакам… Я тебе в этом деле помочь могу.
Слушает Аштывай возмутительные речи Ильи, слушает, как тот бояр, воеводу да Волотку ругает, и диву дается: он сам их не очень-то уважает, но таких слов сказать не решился бы.
«Неужели Волоткиному навету веру дадут? — думает Аштывай. — Нет, не может быть…».
Но напрасно надеялся Аштывай на справедливость да на доброту боярскую: на другой день его с толпой таких же, как он, бедняков марийцев стрельцы погнали прочь от родимых мест…
