половине седьмого вся армия собралась в долине, и все принялись варить похлебку.
Генерал Гош прошел мимо с двумя рослыми спутниками — комиссарами Конвента. Он смеялся и, видно, был в хорошем расположении духа. Он вошел в дом на другом краю селения. Людей поразил наш приход спозаранку, как жителей Анштата поразил приход республиканцев. Здешние домишки так малы и убоги, что пришлось вынести два стола на улицу, и генерал на вольном воздухе держал совет со своими офицерами. Меж тем солдаты варили похлебку из припасов, которые принесли с собой.
Привал был недолог — все только успели поесть и завязать свои мешки. И войско снова двинулось, уже в более строгом боевом порядке.
В восемь часов, выйдя из долины Рейхсгофен, мы увидели пруссаков, засевших на вершинах Фрешвиллера и Верта. Было их больше двадцати тысяч, и их редуты поднимались лестницей — одни над другими.
Тут вся армия поняла, что мы идем таким ускоренным маршем, чтобы захватить одних пруссаков: австрийцы стояли в четырех или пяти лье отсюда, на линии реки Моттер. Но тем не менее — не скрою от вас, дорогие друзья, — эта картина сначала произвела на меня ужасающее впечатление. Чем больше я смотрел, тем мне все больше казалось, что выиграть сражение невозможно. Во-первых, пруссаков было больше, чем нас, во-вторых, они обнесли свой лагерь окопами, загороженными частоколом, а позади хорошо видно было пушкарей — они наклонились над пушками и наблюдали за нами; вереница бесчисленных штыков тянулась вплоть до косогора.
Французы при своем беззаботном характере не понимали всего этого и даже, казалось, были очень веселы. Прошел слух, что генерал Гош посулил шестьсот франков за каждое орудие, взятое у врага; они хохотали, сдвигая шапки набекрень, и, глядя на пушки, кричали:
— Будут наши! Будут наши!
Невольно содрогаешься, видя подобную беззаботность и слыша такие шутки!
Наш полевой лазарет, повозки всех видов и пустые зарядные ящики для переноски раненых — все это двигалось в обозе, чем, по правде говоря, я был очень доволен.
Госпожа Тереза была в тридцати — сорока шагах впереди. Я подъехал к ней и держался рядом вместе с двумя своими помощниками: один был раньше аптекарским учеником в Ландреси, а другой — зубным врачом; теперь они лекари-самоучки. Но у них уже есть некоторый опыт, и если у этих молодых людей будет время и они поработают, то, пожалуй, из них выйдет толк. Госпожа Тереза обняла маленького Жана, и он побежал вслед за батальоном.
Вся долина справа и слева была заполнена кавалерией. Кавалерия была в боевой готовности. Генерал Гош, не успев прибыть, тотчас же сам выбрал место для двух батарей на Рейхсгофенских холмах, а пехота остановилась посреди долины.
После еще одного краткого совещания всю пехоту построили в три колонны: одна двинулась налево, в Реебахское ущелье, две другие — с оружием наперевес на укрепления.
Генерал Гош с несколькими офицерами расположился на небольшом возвышении, слева от долины.
Мне еще до сих пор кажется, дорогие друзья, будто все то, что произошло потом, привиделось мне во сне. Когда пехота подошла к склону, раздался невероятный грохот, вроде какого-то страшного взрыва, дым застилал все вокруг. То пруссаки дали залп из своих орудий. И сейчас же, только немного рассеялся дым, мы увидели, что французы поднимаются все выше по склону. Они шли, оставляя позади множество раненых, — те либо лежали ничком, либо привставали, пытаясь подняться.
Пруссаки дали залп во второй раз, а потом раздался устрашающий клич республиканцев:
— В штыки!
И тут вся гора засверкала — так вспыхивает куча горящих угольев, когда по ней ударишь ногою.
Ветер погнал дым прямо на нас, ничего не стало видно. В четырех шагах нельзя было разобрать ни слова: в воздухе стоял гул и рев. Все слилось — ружейная стрельба, выкрики, пушечные залпы. На склонах ржали и рвались с места кони нашей кавалерии; это просто дикие животные, они любят опасность, и удержать их стоило большого труда.
Время от времени завеса дыма прорывалась, и тогда видно было, как республиканцы, словно муравьи, карабкаются по частоколу, стоящему вдоль окопов. Одни били прикладами по укреплениям, стараясь их опрокинуть, другие искали прохода. Командиры верхом на лошадях, с саблей наголо, воодушевляли солдат, а по другую сторону пруссаки кололи осаждающих штыками, стреляли в них из ружей или обеими руками поднимали тяжелые прибойники, дабы, как палицы, обрушить их на людей. Это было страшно! И сейчас же новый порыв ветра все заволакивал дымом, и не было видно, чем это кончилось.
Генерал Гош посылал то одного, то другого офицера с новыми приказами; они вихрем неслись сквозь дым, словно призраки. А сражение все продолжалось. И республиканцы начали было отступать, но вдруг сам генерал поскакал во весь опор. Десять минут спустя, заглушая шум, грянула «Марсельеза», и те, кто отступил, снова пошли на врага.
Вторая атака была еще яростнее первой. Только пушки все еще грохотали и выводили из строя вереницы людей. Республиканцы наступали в едином порыве. Гош был среди них. Наши батареи тоже стреляли по пруссакам. Невозможно описать, что произошло, когда французы снова оказались у частокола, защищавшего окопы. Был бы с нами папаша Шмитт, он бы увидел то, что называется кровопролитной битвой. Пруссаки показали себя настоящими солдатами, ничего не скажешь. Штыки шли на штыки. То одни, то другие отступали, то одни, то другие продвигались вперед.
Но победили республиканцы благодаря тому, что подошла их третья колонна. Она показалась на горах, слева от окопов. Колонна обогнула Реебах и вышла из леса беглым шагом. Тут пруссакам пришлось признать себя побежденными. Их атаковали с обеих сторон, и они отступили, оставив на поле боя восемнадцать пушек, двадцать четыре зарядных ящика, а в окопах — раненых и убитых. Они направились к Верту, а наши драгуны, наши гусары, вне себя от нетерпения, наконец сорвались с места и, пригнувшись в седлах, двинулись стеной. В тот же вечер мы узнали, что они взяли в плен тысячу двести человек и захватили шесть пушек.
Вот, мои дорогие друзья, каким было сражение у Верта и Фрешвиллера; до вас, вероятно, уже дошли о нем вести. Оно никогда не изгладится из моей памяти.
С той минуты я больше ничего
