«Старенькая она у меня — одна на всем свете родная душа... и я один у нее. Небось глаза выплакала не дождется, когда я с войны этой проклятой приду...»
...Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом по глухой заброшенной лесной дороге подъезжал к поляне. Отсюда недалеко было до нашего лагеря.
Лошадь шла шагом, и бесконечно длинным казался багряно-желтый пушистый ковер, по которому мягко, с шорохом ступали ее ноги.
Лес был наполнен удивительно тонким сухим ароматом. Над головой тихо шелестели кроны высоких бронзовых сосен, легко качаясь, как в сказочном вальсе, вели хоровод молодые березки, и было прекрасно золото листьев, трепетавших в холодной синеве неба.
Но вот наступили сумерки, стал накрапывать дождик, я пришпорил коня и вскоре услышал голос лежавших в секрете товарищей: «Семь! Семь!»
— Четыре! — сказал я в ответ.
Семь плюс четыре — одиннадцать — это был сегодняшний пароль.
В штабной землянке я застал командира и комиссара. Мне бросилось в глаза, что оба они чем-то озабочены.
Командир отряда сидел на лавке, чистил оружие и напевал:
...Ах ты, ноченька,
Ночка темная...
А комиссар задумчиво курил трубку и что-то рисовал на краях лежавшей на столе карты.
— Случилось что? — спросил я. — Что вы оба невеселые будто?
— Пропал Головко! Головко пропал! — скороговоркой сказал командир.
— Как пропал?
— А вот садись, послушай!
Оказалось, пока я был на задании, в лагерь возвратились разведчики Коржиков и Пушкаренко с донесением из почтового ящика, коим служило дупло старого клена. Донесение было от... дяди Кости... Этим именем был зашифрован советский человек, по заданию Головко проникший в немецкую комендатуру и работавший там переводчиком. Донесение было доставлено Петру, а еще через десять минут он явился к командиру отряда:
— Дядя Костя срочно вызывает на встречу по большому вопросу!
— А где же донесение?
— А вот! — Головко поставил на стол лукошко из березовой коры со сломанной ручкой. На дне лежало несколько старых темных грибочков и один гриб побольше, светлый.
— Ничего не понимаю! — сказал командир.
Комиссар улыбнулся, засмеялся и Головко:
— Товарищ командир! Да это же наш с дядей Костей лесной код: большой белый гриб означает, что есть срочный большой вопрос и встретиться надо как только стемнеет — об этом говорят темные вот эти грибочки...
— Ну хорошо, а где же ты с ним встретиться должен? Об этом же тут ни слова не сказано.
— И тут полный порядок, товарищ капитан: встретимся мы у сломанной бурей березы. Лукошко-то это из коры березы и ручка сломана...
Командир только руками развел. Петру на дорогу к месту встречи и обратно нужно часов семь-восемь. Капитан просил не задерживаться.
Прошло восемь часов, прошло дважды восемь, сутки уже миновали, двое суток, а Головко не возвращался.
Беспокойство товарищей передалось и мне. Сидим в землянке, молчим, размышляем о том, что могло приключиться с ним, и вдруг... шум, голоса и знакомое:
...Я уходил тогда в поход...
Распахнулась дверь, и в землянку вбежал Головко — грязный, усталый, измученный — одни глаза озорно сверкают, на заросшем лице усмешка...
— Петро! Головко! Наконец-то!..
— Все в порядке, товарищи!
И он рассказал:
«Дядя Костя сообщил, что в районный центр приехала группа немцев во главе с генералом. Провели совещание и приказали коменданту «очистить районный центр и околицы от местных жителей. Всех русских под конвоем направить к ближайшей станции для отправки на работу в Германию».
— Мало того, — добавил дядя Костя, — немцы собираются строить у самого районного центра важный военный объект. С генералом прибыла группа инженеров — специалистов по радио...
Забегая вперед, скажу, что выстроенная немцами радиолокационная станция воздушного наблюдения, оповещения и связи нами была уничтожена.
Выслушав дядю Костю, Головко дал ему указания: выяснить когда, по какой дороге будут немцы вести наших людей к станции, состав конвоя, вооружение. Договорились встретиться на следующий день. Дядя Костя не пришел, не явился и через день. Только к концу третьих суток ему удалось проскользнуть незамеченным из села в лес.
Выслушав Петра, мы решили разгромить немецкий конвой, спасти наших людей от фашистской каторги.
Еще раз склонились над картой, обсуждая план операции.
— Да, — сказал командир Петру, — совсем забыл тебе передать, мне тут без тебя покоя не давал дружок твой Иван Воробьев. По три раза в день приходил: где Головко, что с Петром? Беспокоился очень. Хороший малый.
— Чудова людина! Такий же хороший хлопец, — с теплотой отозвался Петро; волнуясь, он всегда говорил по-украински...
Воробьева мы знали. Он был известен в отряде, как отчаянно храбрый воин, большой души человек и любитель поэзии.
Петр Головко и Воробьев были друзьями. И сейчас, сидя за столом, Петр с улыбкой рассказывал, как Иван Воробьев на прошлой неделе заставил его раза три — чтоб запомнить, переписывать «Песню о Соколе» Горького.
— Нда-а, — протянул комиссар, — песню о Соколе! Что ж, хорошо, но вот что, сокол ты мой дорогой, пора тебе отдыхать... Трое суток ты пропадал, измучился, иди отдыхай. Завтра операция нам предстоит серьезная. Иди выспись... Дежурный, вызвать ко мне Иванова, Сильченко, Кирилюка!
Эти чекисты должны были возглавить боевые группы. Командиром четвертой группы был назначен Петро.
Свежее осеннее утро. Чекистская группа во главе с Петром Головко засела у развалин сожженного немцами хутора.
Показался конвой, Немцы шли впереди. Замыкал шествие отряд полицаев. Наши сидели молча. Колонна подходила ближе. Еще ближе... еще...
— Огонь! — И по конвою ударили наш пулемет и автоматы.
В горячке и шуме боя большая группа женщин, человек до двухсот, из тех, кого немцы гнали на станцию, с криками, плачем, спотыкаясь, падая, роняя узлы, бежали по открытому полю к нашим позициям. Еще бы минута, одна минута и... и вдруг Головко увидел: немцы поворачивают пулеметы в сторону бежавших по полю людей.
Вскочив, он крикнул: «Хлопцы! Да что ж это? Фашистские гады наших людей покосят. Там же дети, матери!»
Быстро обогнув подходивший к дороге кустарник, он побежал немцам в тыл.
Взбежав на горку, Петро с криком «Смерть гадам фашистским!» метнул в эсэсовцев одну за другой две гранаты. И тотчас же немецкие пулеметы повернули в его сторону.
Наблюдавшие за ходом боя командир отряда и начальник штаба медленно сняли шапки...
Под вечер из домика, где квартировал в этот день политрук, вышел старшина Белозеров.
В руках он держал фанерную дощечку с пятиконечной звездой, под которой было написано:
Верному сыну Родины чекисту П. Головко:
Он погиб, судьбу приемля,
Как подобает молодым:
Лицом вперед, обнявши землю,
Которой мы не отдадим!
Стемнело. У свежего холмика возле реки молча стояли бойцы, командиры, а в двух шагах от меня, прислонившись плечом к стволу покалеченной снарядом дикой яблоньки, тихо плакала женщина в сером платке, одна из тех, кого он сегодня спас от фашистской неволи ценой собственной жизни.
Вышел вперед Иван Воробьев.
— Товарищи! Дорогие товарищи! Нет больше с нами нашего брата и друга Петра! Убили фашисты проклятые! Но, как сказал Максим Горький: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом, гордым к свободе, к свету» Огонь! Огонь! Огонь!
Отгремели прощальные залпы, и тихо стало кругом.
С реки тянуло прохладой, слышно было, как плескалась в воде у берега рыба, светились в темноте огоньки наших цигарок и совсем, казалось, близко рассыпались на горизонте цветные гирлянды далеких немецких ракет.
Соседей, как и родителей, не выбирают: какие приведутся — с такими и жить. У Дуни только одна соседка — Макаровна, чья избенка справа, слева — широкое поле, а напротив — колхозный сад. Улочка-тупик заросла татарником, репейником, лебедой: по ней некому и некуда ездить. Удобная соседка — Макаровна, только не в меру любопытная. Да и как не быть любопытной, коли живешь одиноко. Дома никакого разнообразия, поговорить не с кем, а сама с собой сколько ни говори, никакого удовольствия — словно из пустой чашки хлебать. Поневоле начнешь интересоваться чужими делами, чтобы стало о чем посудачить с односельчанами. У старухи удивительная способность: к кому хочешь привяжется. Все знает, со всеми ладит.
У Дуни она как дома. Вхожа Макаровна и к отцу Михаилу. Заглядывает к ней за новостями мать Елизавета. И даже Сергей Сергеевич, милиционер, не пройдет мимо избы.
У старушки, кроме небольшого огорода, нет другой видимой материальной основы для укрепления своей обширной фигуры. Но питается она не столько овощами со своего огорода, сколько продуктами Дуниного хозяйства, и еще прирабатывает на стороне: где посидит с малыми детьми, если хозяйке нужно отлучиться из дому, где покойника обмоет, где поухаживает за больной старухой. Не считала Макаровна зазорным и по миру пойти. Ей хорошо подавали и хлебом, и маслицем, и мясцом, и рублями. Откупались, чтобы не ославила: уж очень много знала она сокровенных тайн. В селе даже позабыли, что звать ее Дарьей — все Макаровна да Макаровна. Избушка у Макаровны вросла в землю, крыша издали похожа на цветной полушалок — заплаты из пожелтевшей соломы положены кое-как, кустики зеленой травы на черной, слежавшейся за долгие годы старой кровле, нарисовали причудливый узор. С улицы в два маленьких окошка нахально подглядывают репейники.
