— Ада! Ты что же мимо проходишь?
Это, конечно, Сашка увидал ее, когда кончил играть, и сказал: «А вон твоя сестрица». Ада точно знала, точно. Она сама иногда удивляла себя таким вот неувиденным знанием, и оно мешало ей. Мешало верить, быть искренней. Мешало быть как все. Может, это потому, что она долго болела?
Ада подошла и познакомилась с новыми — Ниной и Леней. Все молчали, и Ада тоже не знала, что сказать. Тогда Саша снова заиграл на гитаре. Играл он лихо, рука двигалась вверх, вниз, задевая сразу все струны.
— Новый гитарный бой, — сообщил он Аде, не отрываясь от игры.
— Сколько просил Сашку — научи! — сказал Леня, обращаясь к Свете. — Хоть бы ты повлияла.
— Я не влиятельна, — радостно отозвалась Света.
— Ну, не скромничай.
— Вот спроси Аду.
Леня вопросительно глянул на Аду, Ада пожала плечами. Немой разговор. Но сразу поняла, что Леня не расположился к ней. Эти моментальные симпатии и антипатии она тоже слышала, к сожалению, сразу. Осязала кожей.
И верно, Леня повернулся к ней боком, даже почти спиной. И начал разговор о джинсах — о заказанных портному джинсах, от которых все ахнут.
Девочки оживились, заспорили, неловкость отошла. Но Аде было неудобно в этой беседе, и она не знала, что сказать, и была слабой и неумелой.
— Ну а что, Свет, ты уже овладела наблюдательностью? — спросил Леня, когда джинсы исчерпали себя. — Давай проверим. Нинка, спрячься за дерево.
— Зачем?
— Быстро.
— Ну, спряталась.
— Светка, какое у нее платье?
— Господи, да я это платье ей сама укорачивала!
— Ну, так какое?
Над сосной небо было красным, и высоко в ветках какие-то птицы утихали на сон и что-то еще покрикивали. И некрашеное дерево скамейки сделалось красным от неба. А на скамейке сидел Саша. Он не играл. Он смотрел на Аду.
— Ты чего?
— Я хочу вспомнить твое платье.
— Какое?
— Когда я пришел тогда и Светка нас познакомила.
— Не помню.
— А я помню. Коричневое с красным.
— А, да. Это упражнение на долгую память. А еще что помнишь? — Ада села на скамеечку.
Сашка сразу повернулся к ней:
— Сухие елки.
— Идет, — сказала Ада. — А я — поляну с земляникой.
— Царь-пень, — подхватил Саша.
— Белку, — продолжила Ада.
Саша запнулся.
Ада улыбнулась взросло и ласково:
— Колокольчик, наверно?
— Что это за игра? — спросил Леня.
— Тоже на память, — ответил Саша, глядя в сторону.
— Ребята! — вклинилась Света. — Поехали завтра на озеро. Глядите, солнце как хорошо село — тепло будет.
— Поехали, — сказал Леня. — Только вот опять с Ниной беда — она ведь безлошадная!
— Я ей дам свой велосипед, — крикнула Света, — а ты меня посадишь на раму. Идет, Ленечка?
— Во-первых, мой без тормоза, — лениво ответил Леня, — а во-вторых, не хочу печалить Сашку. Пусть он тебя везет.
— Но у него ведь дамский!
— Ладно, дам ему свой, поеду на дамском. Чего не сделаешь для друга.
Ада охотно ушла бы, но не хотелось, чтоб подумали: обиделась. И потом еще — слышала, как натянут Саша, и ждала, что скажет. И он правда сказал:
— Надо достать велосипед для Ады.
— Я не поеду, — тотчас же ответила Ада.
— Достанем, что вы, — смутился Леня.
— Спасибо, ребята, я не поеду.
— Почему? Ну почему? — уже чуть кривляясь, стал допытываться Леня. Точно, очень точно — он сразу ее невзлюбил! — Ну почему же не поедете?
— Просто мне неинтересно с вами.
— С нами?
— Нет, лично с вами.
— А…
— Пап, — спросил Саша у папы Иры, когда утром они в ожидании чая, который не вскипал здесь часами, сидели втроем на крылечке своего сарая. — Пап, ты знаешь, что такое хокку?
— Что с ребенком? — спросила мама Саша, поправляя тапку, которая вечно спадала с ее гладко отполированной правой пятки. — Ребенок, ты не болен?
— Он смутился от невежества, — сказал папа Ира. — Хокку, мой дорогой, — это японское трехстишие. Это очень древняя форма стиха…
Но мама Саша уже разлила по чашкам чай, поставила на уличный стол без скатерти сковороду с недожаренной картошкой.
— Давайте, ребята, я опаздываю.
Саша, обжигая губы картошкой, с удовольствием глядел, как мама, загорелая и узкокостная, как девчонка, скакала на одной ноге, стараясь надеть туфлю и не поставить босую ногу на землю.
— Поехали, сын.
Мама уселась на багажник, и они помчали к станции. По дороге, как всегда, мама давала Р. У. — руководящие указания:
— Купишь хлеба. Деньги в столе. Творогу тоже. Мясо есть у нас?
— Есть, есть.
— Ну, и все тогда. Подогрей папе суп…
— Ну мам!
— Да, да. Ты сейчас свободен, а у папы самое ответственное время. И чего ты теперь вечно спешишь? Куда?
Но тут на них наплыла станция, мама спрыгнула на ходу, Саша подал ей сумочку, которая висела на руле.
— Ну, будь, сынок!
А на соседней станции уже гуднул, отходя, поезд; значит, вот-вот будет здесь, и Саша, волнуясь, следил, как мама бежит по высокому мосту: так, поднялась наверх — хорошо! (А поезд на полпути.) Бежит по ровной площадке моста — отлично! (А поезд уже виден из-за липовой аллеи.) Мчится вниз по ступенькам — туп-туп-туп, — на каблуках легко ли! (А поезд стоит уже, открыл двери. Никто не выходит, только садятся.) Туп-туп-туп! Гудок! Поезд трогается. Пустая платформа. Уф! Успела.
И так каждый день. Хоть бы разок приехали заранее.
Теперь, когда все обошлось с маминым отъездом, Саша впадает в то странное состояние, которое называется «скорее». Скорее купить продукты, скорее накормить папу, починить разболтавшуюся педаль, прочитать книгу, которую дал Сергей Сергеич, — скорее, скорее!
А чего, собственно, торопиться, он и сам не сказал бы точно. Только надо. Надо!
Так, все готово. Теперь — на велосипед. О хэпи шейх! О хэпи, хэпи шейх!
Саша перемещался на своем дамском велике очень быстро, но все как-то кругами. И не мог решиться крикнуть Свете или Аде, что он здесь, мол, приехал. И тем более не мог решиться войти в калитку. Почему? Неизвестно почему. Вообще-то войти очень просто. Потому что там Сергей Сергеич, и он, если встретит в саду, обнимет за плечи или, если сидит на террасе, обнимет глазами: «Здравствуй, Александр, молодец, что пришел!» И сразу найдет дело — подвязать ли к колышкам помидоры какого-то особого сорта — продолговатые, которые он здесь насадил. (Вот тоже копается в земле, а глядеть приятно. И земля отвечает ему любовью.) А то прочтет вслух что-нибудь из книги, которая ему понравилась. Тогда уж всех созовет — и Аду, и Свету: «Послушайте, нет, вы послушайте только!» И они тогда все вместе, объединенные духом того человека, который так отлично сказал, и сами точно дотронулись до его мысли и стали чуть умнее и сильней.
Вот это все, наверно, и боится пропустить Саша. И не только это. Он вечно боится, что куда-нибудь уйдет Ада. Возьмет и уйдет с утра. Она же не должна ему говорить.
Жжж, жжж! — крутятся, напрягаются педали.
Вдруг калитка открылась, и вышла Ада. Саша как раз летел ей навстречу и резко затормозил, чуть не свалился. Он так обрадовался, что не сразу сообразил поздороваться. Ада протянула Саше крепкую руку и, хотя была много меньше его, посмотрела как бы сверху вниз — взглядом взрослого на ребенка. Неужели она всегда чувствует эти четыре года разницы? А может, просто показалось.
— Пойдем со мной на станцию, — сказала она. — Отец просил узнать расписание.
— Он уезжает? — испугался Саша.
— Да, на несколько деньков в Москву.
— Пошли.
И никакой неловкости. А вот Светка… Да Светка никогда бы не сказала так: «Пойдем». Стала бы крутить: «А я на станцию. Тебе не надо?» — «Нет». — «А жаль». — «Я могу проводить». — «Ну, это уж одолжение». — «Почему одолжение?» — «Ну, любезность». И после этого не о чем говорить.
А тут идут вместе люди: захотели вместе идти и идут.
— Как тебе мой папка? — спрашивает Ада. И заранее улыбается: ее отец не может не понравиться, раз он так нравится ей.
— Ты знаешь, Ад, я удивляюсь, неужели он брат Жучко?
— Ну конечно, младший брат. А ты думал — однофамилец?
— Нет, просто не вяжется.
— А чего? Люди ведь не помидоры, не обязаны быть похожими. Даже если на одной грядке. А они и росли-то врозь.
— А вам не скучно там, в деревне?
Ада помолчала.
— Видишь ли… Отец ведь там давно. Уже несколько поколений выучил — наготовил себе собеседников. Ты бы удивился прямо. Уж его ученики не спутают Пикассо с Сикейросом, а Сикейроса — с Дос Пассосом.
Это, конечно, она придумала заранее. Вот, мол, скажу Сашке. Значит, хотела ему сказать покрасивее. И поддеть немного, потому что двух третей (ни Сикейроса, ни Дос Пассоса) он совсем не знал.
