Дома у меня была паника. Мама по два раза в день падала в обморок.
— Где ты нашла этого Капустина? — кричала она. — Где ты его выкопала?
Папа ходил по комнате из угла в угол, обвязав голову мокрым полотенцем, и тихо стонал.
Сестра Дуся впала в меланхолию. Может быть, ей было завидно, что у меня был друг Капустин, а у нее не было.
Но на третий день к вечеру вдруг все стихло. Все смотрели на меня грустными глазами и разговаривали шепотом.
На следующий день, когда я пришла в школу, то почувствовала, что и тут что-то изменилось. Подруга Таня мне улыбалась. На ее лице светились любовь и уважение ко мне.
Я осмотрела класс. У всех было уважение ко мне. А к Капустину уважения не было.
Перед началом уроков меня вызвали в учительскую. Марья Степановна ласково взглянула на меня и усадила на стул.
— Мы все понимаем, — сказала она.
Марья Степановна действительно что-то понимала, а я не понимала ничего.
— Вчера приходила твоя мама. Она нам сообщила, что ты больна. У тебя душевный кризис. Это временное явление.
— Нет у меня кризиса, — тихо, но твердо сказала я.
Марья Степановна ласково улыбнулась.
— Иди на урок и пока делай что хочешь… Даже дружи с Капустиным. Сейчас тебя нельзя травмировать.
— Капустин, — мой друг, — тихо, но твердо сказала я.
— Да-да, — торопливо согласилась Марья Степановна.
Все в классе узнали, что у меня душевный кризис. Все меня зауважали с небывалой силой. Все за мной ухаживали, ловили каждое мое слово.
Капустин был несколько удручен.
— Почему у тебя кризис, а у меня нет? — говорил он.
— Не знаю, — говорила я. — Это у сестры Дуси кризис, а не у меня.
Наша дружба крепла с каждым днем. В понедельник мы бродили с Капустиным целый день по городу. Он мне рассказывал всякие интересные истории из книг и из жизни. Даже про Мамая кое-что рассказал.
К тому же Капустин научил меня прыгать с трамплина на горе за нашим домом и держать табуретку на носу. Нет, ни у кого не было такого друга, как у меня.
А во вторник Марья Степановна подошла ко мне и сказала:
— Приходи завтра обязательно на урок истории. Будет присутствовать директор. Я тебя спрошу про татаро-монгольское иго. Не подведешь?
Я промолчала. Не хотелось обманывать Марью Степановну. Об этом разговоре я рассказала Капустину.
— Воспитывают, — уверенно сказал он. — Но я тебе верю.
Домой я пришла все-таки в плохом настроении. Первый раз за эти дни у меня не было ни сил, ни энергии.
Я легла на диван и положила учебник истории под подушку. «Учить, конечно, не буду, но пусть полежит», — подумала я.
Сестра Дуся была по-прежнему в меланхолии.
«Ладно, — подумала я, — открою учебник только на минуточку». Я взяла учебник и не заметила, как прочитала всю главу про татаро-монгольское иго. Мамай поразил меня своей жестокостью.
А ночью он приснился мне. Будто сидит в своем шатре и листает учебник истории.
«Ученье, — говорит, — свет… У меня, — говорит, — двадцать сыновей и все неучи. — Вздохнул он, задумался. — Ну, — говорит, — ладно, пойду коням овса дам. А ты завтра будешь урок отвечать, — смотри, про Куликовскую битву — ни гугу!» — И он погрозил мне пальцем.
«А с урока истории я вообще уйду!» — хотела крикнуть я Мамаю, но не смогла — проснулась.
С урока истории я так и не ушла. Все собиралась сказать Капустину: уйдем, мол. Но урок был последний — думаю, успею, скажу. Да так и не успела.
Марья Степановна вошла в класс вместе с директором школы Василием Петровичем. Он сел на заднюю парту, и я ощущала на своем затылке его мудрый взгляд.
— Про татаро-монгольское иго нам расскажет Веткина, — сказала Марья Степановна.
Я взглянула на Капустина. Он улыбнулся, полный доверия ко мне.
— Так что ты знаешь про татаро-монгольское иго? — ласково спросила Марья Степановна.
«Сейчас возьму и скажу: знать ничего не знаю, ни про какое иго слыхом не слыхала».
— Кто такой был Мамай? — ласково спросила Марья Степановна.
— Завоеватель, — сказала я.
Тут Марья Степановна стала задавать вопрос за вопросом. И что ни спросит — на все я отвечаю. Говорю и говорю, остановиться не могу, будто этот Мамай меня за язык тянет. Марья Степановна смотрит на меня с любовью, Василий Петрович — с гордостью, подруга Таня — с уважением.
Не смотрит только Капустин. А я не могу остановиться. И про битву на поле Куликовом рассказала, и про пожары, и про жестокости.
— Прекрасно, прекрасно! — ласково говорит Марья Степановна. — Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго?
Я взглянула на Капустина. Он сидел, уставившись в парту, не поднимая головы.
— Ну, что же ты замолчала? — так же ласково спросила Марья Степановна.
«Скажу — два года, — с надеждой подумала я. — Потом, — скажу, — всех ядом отравили, вся орда за одну ночь полегла, даже трупов не осталось».
— Двести сорок лет длилось это проклятое иго.
— Садись, Веткина, отлично!
— У Мамая было двадцать сыновей и все неучи! — с отчаянием крикнула я. Все засмеялись.
— О сыновьях поговорим на следующих уроках, — пошутила Марья Степановна и поставила мне в дневник жирную пятерку.
Марья Степановна сияла, директор Василий Петрович сиял, весь класс сиял. Не сиял один Капустин. Он был грустный и одинокий. Мне тоже было грустно.
Я села за парту. Урок продолжался. И тут через плечо мне перелетела записка. Я сразу поняла, что это от Капустина, и развернула ее с волнением.
Крупным почерком было написано: «Ты в глубине души отличница. Прощай навеки. Твой бывший друг Капустин».
Сестра Дуся влюбилась. Я догадалась об этом по ее впалым щекам и лихорадочно горящему взору.
В кого она могла влюбиться? Я вспоминала всех мальчишек из нашего двора, из соседнего, из Дусиного 9 «А» класса. Влюбиться было не в кого. Но все-таки Дуся в кого-то влюбилась. Не в Кольку же Горохова?.. Что-то часто стала бегать к нему домой, на пятый этаж. Говорит, что подтягивает его по геометрии. Класс поручил. Неужели, выполняя общественное поручение, она в него влюбилась? Он же рыжий!
Три дня я думала об этом. Даже мама заметила, что думаю. Говорит:
— Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?
Я промолчала. Старая история: что бы ни произошло с Дусей, всегда подозревают меня. Дуся заболеет — мне температуру измеряют, таблетки дают; перегреется на солнце — меня в тени держат; проспит утром — мне вечером кино не разрешают смотреть («Разве ты забыла, что Дуся сегодня проспала?»). И так всю жизнь. Просто, видимо, решили, что с Дусей никогда ничего не может случиться. Дуся чуть ли не с пеленок сама себя закаляла, воспитывала, обучала. «Какая самостоятельная девочка Дуся», — говорили все старухи в нашем дворе.
Про меня никто и никогда так не говорил. Все считали, что со мной непременно должно что-нибудь случиться. Я уже привыкла к этому.
Вот поэтому я ничего не ответила маме, когда она спросила: «Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?»
Но после этого я стала еще больше думать, изо всех сил думала — морщила лоб, молчала. Мне хотелось, чтобы сестра Дуся тоже заметила, что я думаю, и чтоб спросила:
«Что ты все время думаешь, думаешь? Уж не влюбилась ли?»
На это я бы ей ответила:
«Сама ты влюбилась!»
Но сестра Дуся ни о чем меня не спрашивала.
Однажды она стояла на балконе и смотрела неизвестно куда, улыбаясь. Лицо у нее было счастливое и глупое. Я подумала: до чего же у моей сестры Дуси глупое лицо. Даже стыдно иметь сестру с таким глупым лицом.
Я подглядывала за Дусей из окна. Она заметила, что я на нее смотрю, и лицо ее сразу стало умным. «Странно, — подумала я, — очень странно».
Я подошла к Дусе, проницательно посмотрела на нее и тихо спросила:
— Кто он?
Своим прямым вопросом я привела ее в замешательство.
— Колька Горохов? — шепотом спросила я.
— Да, — ответила Дуся, смертельно побледнев.
— Но он же рыжий! — воскликнула я.
— Да, — покорно сказала Дуся.
— Тебе нравятся рыжие?
— Нравятся.
— И давно?
— С третьего класса. У нас был рыжий Витька Соснин, это была моя первая любовь.
Значит, у Дуси уже вторая любовь! И я ничего не знала, даже не подозревала, что у нее была первая любовь.
— Где же он сейчас — рыжий Витька Соснин? Умер?
— Почему это умер? — обиделась Дуся. — Он уехал в другой город. В прошлом году открытку прислал к Восьмому марта.
Рыжий Витька Соснин прислал открытку моей сестре Дусе! И об этом я ничего не знала. Я даже не знала, что ей нравятся рыжие.
— Значит, ты любишь Кольку Горохова… — грустно сказала я.
— Да, — ответила Дуся.
