— Уже три часа прошло.
— Да я бы раньше мог, вот формулы подзабыл…
— А вообще-то ты уже проспорил.
— Ладно, — сказал отец, — давай проверяй.
Одна задачка по алгебре с ответом у отца не сходилась. Я сверил со своим решением и нашел ошибку.
— Троечка, — сказал я.
— А четверку нельзя? — неуверенно спросил отец.
— Мы с вами не на базаре, — ответил я ему словами нашего математика.
По химии отец засыпался сразу. Он написал реакцию, но объяснить ее не смог.
— Двойка!
— Но я же все написал! — возмутился отец.
— Ты не написал, а списал из учебника.
— Да позабыл я эти чертовы значки!
— Ты запоминаешь ме-ха-ни-чес-ки, — ответил я ему словами нашей химички. — А мне нужны зна-ни-я. Давай по истории.
Про восстание Степана Разина отец рассказал общими словами, как в учебнике написано. Я его слушаю и киваю головой, как наша историчка, будто соглашаюсь и даже мне нравится, как он отвечает. Кончил он, а я ему — трах!
— Год начала восстания?
— Тысяча шестьсот… там еще с чем-то…
— С чем?
— Да разве так это важно?
— Основные исторические даты вы должны знать назубок, — ответил я ему словами нашей исторички. — В каком году восстание было подавлено?
— Ну… тоже около этого.
— Около чего?
— Тысяча шестьсот с копейками.
— Мне нужна точная дата, Мурашов! — сказал я.
— А черт ее знает, — махнул рукой отец. — Помню, еще кино какое-то было, тоже вроде про него…
— Кино тут ни при чем, — спокойно сказал я. — Ты бы мне еще песню спел, какую вы с гостями поете: про Стеньку Разина и как он обнявшись с княжной сидит. Двойка, Мурашов. Давай физику.
— Физику я не успел.
— Почему же другие успели, Мурашов? — спросил я его словами нашего физика.
— Ладно, — засмеялся отец, — кончай трепаться. Сдаюсь. Неужели у вас эти даты требуют с такой точностью?
— В этом и дело, — сказал я. — Если без дат, то еще жить можно было бы. Эта история вся в датах, места на ней нет живого от этих дат. Понял теперь, какая у меня легкая жизнь?
— Понял, понял, — сказал отец. — Я же не возражаю, что проспорил. Чего теперь возьмешь-то с меня?
Только я хотел намекнуть отцу насчет мопеда, как в кухню пришла мать.
При ней лучше про мопед не вякать, и я ничего не сказал.
— Ну, кто кого победил? — спросила мать.
— Он меня, — сказал отец.
— Не выучил?
— Да и ты бы не выучила.
— Я — дура, — сказала мать, — с меня и спросу нет. А ты у нас изобретатель…
Терпеть не могу, когда отец с матерью вот так разговаривают. Они не то чтобы ссорятся, а так: мать его поддевает все время, а он отбивается. Я уж знаю: еще два-три слова — и мать про портвейн начнет. Надоел мне этот портвейн — хоть бы сгорела эта столовая!
Я решил мать отвлечь и спросил:
— А у вас там кто победил?
— Наш на третьем месте, — вздохнула мать. — А по мне он лучше этих, заграничных.
— Тебя бы туда судьей, — сказал отец.
— Судьей не судьей, а будь моя воля, я бы всех наших балбесов заставила заниматься. По крайней мере красиво, не то что головой по мячу лупить.
— Интересно, — говорю я, — как бы это ты заставила? Я, например, с ума еще не сошел, чтобы ласточкой по льду ездить. И между прочим, для этого еще тренер нужен, и площадка, и одежда, и коньки специальные. Может, ты их достанешь?
— На это у вас свое начальство есть. Директор у вас новый — вон мужик здоровый какой, он пускай и достает. Только чудной он у вас какой-то…
— Ты же с человеком ни «здрасте», ни «до свиданья», — сказал отец. — Откуда у тебя такое мнение?
— А как же еще? Ни жены, ни детей… Это в его-то годы. Дома — стол да две табуретки. Сам дрова колет, обедать в столовку ходит, словно командировочный.
— И про жену уже все известно, — сказал отец. — Как только вы успеваете?
— Чего же неизвестно? Где она, жена? Кто ее видел?
— Да тебе-то какое дело?
— Без жены — значит временный человек. Вон уже с Альбертом Петровичем успел поскандалить.
— Он не скандалил, а требовал. Это — разница.
— А кто он такой, чтобы требовать? Альберт Петрович тут всему хозяин, как он скажет, так все и будет.
— Какой такой хозяин! — возмутился отец. — Он директор совхоза, а не хозяин. И правильно с него человек требовал. Пристройка к школе нужна: у ребят ни спортзала нет, ни другого какого помещения. Верно я говорю, Витек?
— Верно, — отвечаю, — у нас даже пионерской комнаты нет.
— А нужна она тебе, эта комната? — спросила мать.
— Рыжие мы, что ли?
— Зачем же она вам нужна?
— Да так…
— То-то и оно, что так. Тоже мне, пионеры нашлись…
— Ты-то чего в этом понимаешь!
— Понимаю. Мы в войну пионерами были, так из госпиталей не вылазили. А вы больше по чужим яблоням пионеры.
— Чего войну вспоминать, — вздохнул отец. — У них теперь другие дела.
— Какие? — спросила мать и посмотрела на меня.
— Такие, — ответил я.
Мать засмеялась.
— Оба вы пионеры. Что один, что другой. Шли бы лучше в комнату.
И мы с отцом пошли в комнату.
Спорить с матерью мне не хотелось. У нас не только пионерской комнаты, у нас много чего не было.
Директор преподавал нам немецкий. Вообще, он хоть и директор, но не очень зверствовал. Только требовал, чтобы мы старались говорить по-немецки как можно больше. Сначала было трудновато, но потом я заметил, что домашние задания я стал щелкать как семечки, хотя язык мне учить неинтересно и учу я его только для отметки.
Но вообще-то директор у нас чудной, это точно.
Первый урок он с нами не занимался, а только разговаривал — это когда мы с Колькой камни ворочали.
На второй урок он пришел с большим чемоданом и сказал:
— Ну, признавайтесь по-честному, что для вас интереснее: языком заниматься или кино смотреть?
Все, конечно, закричали, что кино.
— Хорошо, будем смотреть кино.
Открыл он чемодан, а там узкопленочный аппарат.
— Окна чем-нибудь занавесьте.
Батон быстро сообразил, что к чему, слетал в учительскую, принес оттуда две скатерти. Запыхался даже от радости, что сегодня спрашивать не будут.
Пока Батон бегал, директор установил аппарат в проходе между партами и повесил на доску экран.
И мы стали смотреть кино.
Кино было жутко интересное, только мы ничего не понимали. Там были индейцы и были белые. Все они скакали на лошадях и стреляли то в воздух, то друг в друга. Куда увезли сундук с золотыми монетами и где его спрятали, мы не поняли. Зачем один индеец привязал к столбу белую девушку и за что одна индейская девушка застрелила белого из ружья, мы тоже не поняли.
Кино было не звуковое, но внизу были подписи на немецком языке.
Я слышал, как Батон просто извивался на своей парте.
— Иван Сергеевич, вы нам переводите.
— Забыл очки, — ответил директор. — А вообще-то текст должен быть вам по силам.
Надписи я прочитывать успевал, но почти совсем не мог понять смысла. Я так напрягался, что у меня в голове звон какой-то пошел. К концу я уже начал что-то соображать; там были хорошие индейцы и хорошие белые; они сражались с плохими белыми и плохими индейцами. Но за что они сражались, я сообразить не успел. Как только один белый стал спускаться в пропасть по канату, а какой-то индеец начал этот канат перепиливать ножом, лента кончилась.
— Конец первой серии, — сказал директор.
— А когда вторая? — спросил Батон.
— Когда вы расскажете содержание первой.
Целый день я потом думал про это кино, и надписи, которые я успел запомнить, мельтешили у меня перед глазами. И немецкие слова, которые я знал, но забыл, стали всплывать у меня в голове, словно пузырики со дна. Конечно, я не так много слов вспомнил, но все-таки понял, что сундук с золотом спрятали на дне пропасти.
Остальные тоже, оказывается, вспоминали.
На следующий день мы уже могли примерно рассказать содержание. Все вместе, конечно: один одно слово сообразил, а другой другое. Девчонки, например, насчет любви все сообразили со страшной силой. Оказывается, индеец девушку к столбу привязал, чтобы она за него замуж вышла. А индейская девушка в белого из ружья пальнула, чтобы он на ней не женился.
Когда мы все это рассказали, директор показал нам вторую серию, но уже не на уроке, а после. Вторую серию мы лучше поняли.
Директор нам стал показывать фильмы почти каждую субботу. И все на немецком языке. А когда мы его попросили показать на русском, он сказал:
— Выбирайте — на немецком, но со стрельбой, или на русском, но зато ни одного выстрела.
Тут и спрашивать не надо, что мы выбрали, — хоть на африканском, только про шпионов давайте.
А на уроках директор требовал, чтобы отвечали только на немецком. Если какое слово забыл, он отметку не снижал и подсказывал. В третьей четверти мы уже прилично стали шпрехать, один только Батон хлопал ушами, потому что запоминал очень плохо. Он говорил, что когда по-русски читает, то все представляет, про что читает. Прочтет, например, слово «лошадь» — и видит лошадь с хвостом и с копытами. А когда по-немецки читает, то в глазах у него представляются не предметы, а какие-то червячки прыгают, без всякого смысла.
