Трижды бык кидался под пику, и теперь уже публика зверю кричала «оле!»
—Un toro de bandera[4]. Действительно, храбрый бычок.
Когда бык перешёл в тень, кровь уже казалась не красной, а просто влажной. Бык был постоянно прикован к парусящему плащу. «Он знает, что умрёт, — думал Маноло, — и готовится умереть так благородно и храбро, как этого ждут от него люди». Мальчику хотелось подбежать к быку, обхватить кровоточащую шею руками и защитить животное от новой боли.
— Эмилио сам воткнёт бандерильи, — сказал один из мужчин.
Когда человек позвал, бык побежал навстречу новой боли, на зазубренные палки. Но сейчас Маноло уже боялся за обоих: человек стоял, ожидая нападения, один в середине арены — ноги в густой тени, голова на солнце — вооружённый всего-то двумя палками. «Это его смерть!» — подумал Маноло. Бык ринулся вперед и, казалось, наконец ударил человека. Но он промахнулся, и человек медленно отошёл от зверя, который на несколько мгновений перестал замечать что бы то ни было, кроме вонзившихся в него крюков.
— В работе с бандерильями важны четыре вещи: выпрямился ли человек, как он их втыкает, насколько он в это время близко к рогам и высоко ли он поднял руки.
«Они что, ждут, что я всё это запомню?» — удивился Маноло. Хоть бы спрашивать потом не стали, чтобы проверить, чему он научился.
Теперь Эмилио Хуарес вернулся в кальехон — проход между сиденьями и ареной. Он как раз вынимал шпагу из ящика, который держал его оруженосец, и поднимал красную мулету.
— Сейчас он посвятит быка.
Эмилио Хуарес вышел на арену, держа шляпу в руках. Он поклонился судье, а потом посмотрел прямо на Маноло, протягивая к нему шляпу.
— Этого благородного зверя я посвящаю тебе, сын Хуана Оливара. Пусть его отвага научит тебя тому, чему не может научить человеческая храбрость.
— Лови, — шепнул один из мужчин.
Тореро повернулся и бросил шляпу назад, к Маноло. Он поймал её; вся публика смотрела, как он покраснел.
— Это большая честь, — сказал один из мужчин.
— Что мне надо делать? — прошептал Маноло.
— Если бы ты был постарше, должен был бы что-то подарить матадору.
— Просто держи её до конца сражения и надейся, что посвящение не окажется напрасным.
Маноло вцепился в бархатистую ткань шляпы, молясь за обоих, человека и быка, прося, чтобы их общая храбрость научила его гордости и отваге.
Мужчины рассказывали ему о том, как важна фаэна, заключительная часть корриды. Человек на арене один; есть только он, да бык, да красная мулета, да спрятанная под ней шпага. Решается судьба обоих, быка и человека.
— Мулета — это только полмишени, она вдвое меньше плаща.
— А если её в левой руке держать, то ещё меньше.
— Вот сейчас-то человек и будет смотреть прямо в лицо смерти.
Задержав дыхание, он следил, как Эмилио Хуарес подставил себя быку, давая ему выбор между собственным телом и клочком ткани. И всё-таки человек оказался так искусен, что бык выбрал ткань.
Маноло отчаянно хотел понять, как же возможно играть с быком, который теперь не просто принимал от человека смерть, а бросался смерти навстречу, выставив рога. С каждым выпадом тореро становился всё смелее, и тишина прерывалась криками «оле!» Сам того не замечая, Маноло тоже кричал в лихорадочном восторге.
И вот это случилось: человек зашёл слишком далеко на территорию быка — и оказался у него на рогах, а потом в воздухе; его конечности безвольно свисали, как у тряпичной куклы. Маноло завопил от ужаса в тот миг, когда рога настигли тореро. Однако человек удивительным образом приземлился на ноги.
— Повезло ему.
— Но он должен был обратить внимание, что у быка здесь кверенсия.
— Мы тебе расскажем про территории быка и человека…
Но Маноло их больше не слушал. Ему представлялось невероятным, чтобы человек продолжил выпады после того, что чуть не закончилось его смертью. Ему ринулись на помощь, но он заставил себя выпрямиться, гордым жестом отсылая помощников и снова предлагая себя быку для атаки.
— Момент истины!
— Закалывание!
Маноло увидел, как бык стоит, опустив усталую голову, на слегка пошатывающихся ногах, тоненьких, словно палки, а кровь всё еще сочится у него из холки. Эмилио Хуарес прицелился, поднял шпагу к глазам и двинулся вперёд, на склонённые рога. Казалось, он между ними; а потом шпаги не стало, только её красный эфес торчал из сильной бычьей шеи. Рука человека медленно направила быка в сторону, — и прежде чем она дошла до бычьей спины, зверь осел на землю — сперва на колени, потом на бок. Смерть наступила очень быстро, быстрее, чем до него добежали другие люди, один из которых вонзил ему в нервный центр короткий нож.
То, что показалось Маноло длиной в жизнь, продолжалось всего двадцать минут.
Потом всё закончилось; лишённого ушей и хвоста быка утащили под крики публики, махавшей белыми платками. Маноло едва слушал шестерых мужчин, разбиравших великолепное закалывание. Он снова пришёл в ужас от мыслей о будущем — о других быках, других матадорах и самом себе.
И в этот момент, посреди его ужаса, мигнула фотовспышка. В одном из кафе висела фотография отца, сделанная на трибуне, когда тому было лет восемь-девять. Но отцовские глаза были серьёзны и печальны, страха в них не было.
С этого всё и началось. Теперь самое меньшее дважды в месяц его водили на бои быков. По воскресеньям — в Кордову или иногда в Севилью; а по четвергам, если в Арканхело была коррида, он возвращался на прежнюю деревянную лавку, всегда ту же самую, где он сидел в самый первый раз. И мужчины постоянно были рядом.
Иногда, очень редко, их было только двое; но чаще всего — шестеро, и на каждом был чёрный костюм и белая рубашка с пятнами пота.
— Сегодня смотри только на ноги матадора. Смотри, как крепко они упираются в землю. Видишь? Он не переносит вес с ноги на ногу. Так что если бык его заденет слегка, равновесия он не потеряет.
В другой раз:
— Ни на что больше не обращай внимания, — только на то, как бросается бык. Как только откроют ворота, следи, выбежит бык прямо или в сторону вильнёт. А когда в центр бросят плащ, посмотри, который рог у него рабочий.
И снова:
— Всё, что ты должен увидеть с этим быком — как он нападает на плащ. Наблюдай за человеком, быком и плащом — за всеми тремя одновременно. Следи за руками человека. Видишь, как он держит плащ, видишь эту хватку?
— Сегодня главное — самый последний момент. Смотри внимательно. Смотри, как высоко тореро поднимаются на цыпочки и как они глядят вниз, вдоль шпаги. Мишень очень маленькая. Нужно старательно целиться, чтобы хорошо убить.
Он учился. Учился потому, что знал: однажды сама жизнь его будет зависеть от этих знаний. Он заучивал выпады и запоминал сотни примеров и дюжины правил. Его учили отличать глупость от смелости и вычурность от искусства. Он был хорошим учеником; мужчины знали это и были рады. Но случались и споры.
— Завтра я принесу ему плащ.
— Не надо! Пусть он и не касается плаща. Чтобы всё было, как с отцом.
— Но плащ-то! Пусть мальчик поиграет, потренируется, пока учится. Я же не мулету ему дам, а просто плащ. Что за беда, если ребёнок попробует?
— В двенадцать. С быком. В первый раз.
— Как отец. Всё должно быть, как у его отца.
— Но о нём-то не было предсказаний! Мы должны всё возможное сделать, чтобы помочь мальчику!
— Нет!
Это был привычный спор. Он и раньше его слышал; чуть ли не с тех пор, как он вообще что-либо помнил, спорили всегда об одном. В четыре ему пытались дать носовой платок, потом скатерть, после — пиджак со взрослого плеча, и всегда разгорался тот же спор. Пусть всё будет, как у отца. Чтобы первый раз был с быком. Не раньше, чем ему будет двенадцать. Ни он, ни они не узнают заранее, есть ли у него хоть какие-то способности, предназначены ли его руки, как отцовские, для искусства корриды.
Снова и снова ему напоминали:
— Тореро должен работать мужественно, умело и красиво. Но главное — мужественно.
— Трусливые тореро встречаются редко. Вот разве что Зараза и Петух. У них дерзость была вместо мужества. Когда они хотели, и были в настроении, их дерзость можно было и за мужество принять. Оба умели работать, и работать красиво; храбрыми они были, но без той гордости, которая храбрость превращает в мужество. Они оба были цыгане и сражались как цыгане, когда замечательно, а когда вообще никак.
— Помни, Маноло: без мужества никто хорошо сражаться не может. Хотя сражаться мужественно и плохо — это возможно, и ещё как!
— Трусость всегда увидят. Нет такого места, чтоб её в себе спрятать.
