он. — Бога мы отменили, как обман идеологии, а возбранить народу кто может? Теперь свобода. Хоть повесь колокол на шею и ходи звони, хоть с попом поцелуйся.
— А чего ж вы к нам на Дон пришли? Аль в Расее земли мало?
Большевик усмехнулся с явным сожалением:
— Куды поболе, чем у вас. У вас на Дону земли горстка, а в Расее — шапка, да ещё с верхом. Вот заберём у станичных богатеев наделы да вам, бедноте, их нарежем… а война кончится, возвернёмся в свои губернии. Про тебя, хозяюшка, скажу так: слепой да убогий не знает дороги. Почаще митинги ходи слушать.
Обгрызая баранью кость, Филька слушал добрососедский разговор матери и поглядывал на большевика. В нём было страсть сколько заманчивого: усы, толстые обмотки, граната-лимонка. Пообедав, он сказал «спасибо» и стал чистить ружьё. Филька взял кота Афоньку под живот и полез на печку. Баловаться не хотелось; Филька стал прислушиваться к округлому мужскому говору снизу.
— Думаю, хозяйка, пойти охоткой позабавиться. Нынче лисьи следы видал на гумне. Зараз лисе самая пора мышковать, тут её хоть руками бери. Любопытная она организма: прыгает, танцует, станет на задние лапы, будто служит, и только из норки мышь высунется, как лиса цап — полёвка и пискнуть не успеет. — Заглянув за печку, красный сказал: — Эй, казак! Пойдём на охоту, матери на воротник принесём. Будешь мне патронташ носить.
У Фильки всё внутри оборвалось; он испуганно и в то же время просительно глянул на мать. Степанида, вся раскрасневшаяся, застилала на стол единственную клеёнку, как на праздник. Она улыбнулась сыну. И, обрадованный, забыв всё на свете, Филька сполз с печи и торопливо начал одеваться, боясь, как бы красный солдат не ушёл без него.
На афише перед летним театром «Олимп» был изображён уродливо-могучий человек с красными глазами, в полосатом трико. Раскоряченные буквы объявляли:
ФЕНОМЕН С ТРУППОЙ
1) АТЛЕТИК-САЛЬТОМОРТАЛИСТ. 2) ЛОМАЕТ НА ГРУДЯХ КАМЕНЬЯ ОТ 5 ДО 8 ПУД. 3) СГИНАЕТ В ЗУБАХ ЖЕЛЕЗО. 4) ПОДЫМАЕТ С ЛЕВОЙ РУКИ ЧЕЛОВЕКА. 5) ГУЛЯЕТ БОСЫМИ НОГАМИ ПО ТОЛЧЁНОМУ СТЕКЛУ.
Артисты представляют драму «Коварная испанка». Гала-номера будут представлены под музыку баяна.
Спешите купить билеты.
Вокруг фонаря перед кассой «Олимпа» кипели ночные мотыльки. Они набивались в карманы, в рот, я вычёсывал их из волос и с завистью смотрел, как в деревянный театр семенили гимназистки старших классов, блестя шёлком локонов; шли рыбаки, матросы с портовыми девушками; топорща погоны, молодцевато прохромал комендант нашего приазовского городка. Мы, ребята, пытались проскочить с этой толпой, но контролёрша, кудрявая, как пудель, зорко проверяла билеты. Она мне казалась необычайно важной дамой, и я тут же решил, что, когда вырасту, обязательно поступлю контролёром: буду каждый день смотреть спектакли и пропускать всех пацанов из нашего приюта.
Карман моих штанов оттягивал кусок сыроватого, тёплого хлеба. Я мечтал забраться в тёмный угол зрительного зала, жевать и наслаждаться представлением. Когда контролёрше случалось зазеваться, мы гурьбой бросались в широкий проход. Она хватала кого попало из ребят и, мучительно улыбаясь, крутила ему ухо так, что оно багровело, точно кровяная колбаса, но всё же один или двое из нас прорывались в зрительный зал.
Раздался третий звонок. Некоторые ребята пытались своим унижением заслужить милость контролёрши.
— Тёть, — тянули они наперебой, — пропустите меня, я же к вам не кидался без билета. Тёть, ей-богу, на порожние стулья не сяду. Стоять буду. Жалко, да? Жалко вам, тёть? Я вам яблок завтра принесу.
Огни у входа в театр потухли, зелёное окошко кассы закрылось, армянин унёс свой лоток с финиками и коричневыми сладкими рожками. Одиноко белеют на земле окурки, головки тарани, а мы всё ещё чего-то ожидаем. И долго в темноте будут бродить позабытые всеми ребята, прислушиваясь к взрывам смеха и аплодисментам, доносящимся из театра…
Запасная дверь театра вдруг открылась, и из неё выскочил человек в полосатом трико.
— А ну, которые тут пацаны! Давай сюда живо!
Отталкивая друг друга, мы пытались уцепиться за ноги человека. Он быстро оглядел нас, схватил меня за плечо, толкнул к двери, и мы прошли в театральную уборную. В ней пахло стеарином, фанерные стены были покрыты пылью.
— Языком молоть умеешь? — спросил меня человек в трико. — Помощника мне надо. А я тебе за это на мороженое подкину. Ну?
Он подмигнул, а я от волнения не мог выговорить ни слова. Глаза у человека были зелёные, сам он худощавый, но по трико я догадался, что передо мной сам великий Феномен. Никогда бы не подумал, что он такой силач. На руке «атлетика-сальтоморталиста» я разглядел наколку, сделанную тушью: якорь в спасательном кругу. Так он из матросов? Я оглядел уборную, отыскивая остальную труппу. Около гардероба сидела подмалёванная женщина в пышной бумажной юбочке, на полу лежали свёрнутая верёвка, деревянные посеребрённые бутылки.
Мне дали красное трико. Оно резало под мышками, было заштопано в двух местах, но осыпано блёстками и поразило меня своим великолепием.
Поднялся занавес, заиграл баян. Феномен надел матроску, сделал улыбающееся лицо и выскочил на авансцену.
Послышались редкие хлопки.
Артистка курила папиросу и улыбалась, щуря на меня глаза. Я посмотрел на свои голые грязные ноги и подошёл к занавесу. Рампу тускло освещали четыре керосиновые лампы «Чудо»: электростанция давно была разбита снарядами красных. Тёмный зрительный зал
