— Чего молчишь? — воскликнул Дерябин и произнес раздельно: — «Ты затрепетал при одном воспоминании».
— Что это, — заинтересовался Гриша: — «затрепетал»?
— «Он затрепетал под упорным взглядом незнакомца»!
— Ах, ты из книжки…
— Нет, я про тебя. Ты затрепетал на моих глазах. Прямо съежился!
— Да мне холодно стало.
— Ты не виляй! — закричал Дерябин краснея. — Говори прямо! Тебе не понравились книжки, что ли?!
— А ты не кричи, я не глухой.
— Не понравились?!
— Не понравились.
Дерябин был просто-таки оскорблен. Он даже замолчал на некоторое время, подыскивая слова пообидней и забыв уже, как они с Гришей только что застенчиво и взволнованно толковали о дружбе до гроба.
— Эх, брат, — нашел он наконец обидные слова, — не дорос ты, значит, еще!
— «Не дорос»! До Тараса Бульбы дорос, а до твоего Пинкертона не дорос?
— Тоже сказал: Тарас Бульба! Да его по программе проходят. Я уж сейчас не помню, в каком классе, — во втором, что ли.
— Ну и что ж! Все равно это хорошая книга. Я тебе знаешь что скажу? Таких книг до сих пор не было и, наверное, больше не будет! Я ее три раза подряд прочитал!
— А я не читал. Буду я читать то, что по прорамме полагается, и когда еще — во втором классе! Успеют мне забить голову этим.
Гриша открыл было рот, хотел спорить, но Дерябин не дал — уж это он умел, — принялся кричать без передышки:
— Не дорос! Не дорос! Самой сути не понял! Твои нос курнос — не дорос!
Когда он наконец остановился передохнуть, Гриша успел все-таки вставить:
— Ты говоришь, «сути не понял». А в чем там суть?
— В чем суть… — Дерябин призадумался.
Он — удивительное дело — не мог сейчас и вспомнить толком, о чем, в сущности, шла речь в тех двух книжках, которые он передал Грише. Сам он таких книжек прочитал уже несколько десятков, и прочитанное смешалось в его памяти в пестрый поток: бесчисленные убийцы, выстрелы, преследования, маски, синие скелеты, белые привидения…
Он не нашел ответа на Гришин вопрос и снова сказал убежденно:
— Не дорос!
Этот спор возобновлялся потом не раз.
Однажды Гриша не утерпел, поделился с Дерябиным:
— Я «Следопыта» прочел, сочинение Фенимора Купера. Мне его Персиц дал…
— Далеко твоему Филимону Куперу до Ника Картера.
— Не Филимон, а Фенимор.
— А ты не учи меня! — вспыхнул Дерябин сразу, так как вопрос о литературе с некоторых пор стал для него больным.
Хорош тоже товарищ: дал ему Довгелло книгу — и «таких не было еще»! Дал другую этот зубрила Персиц — у Гришки даже глаза блестят… А когда дал он, Петр Дерябин, от всего сердца и какие книжки, — не понравились…
— Знаешь, ты лучше не толкуй мне об этом! — сказал он Грише хмуро.
И они перестали разговаривать о книгах.
Но размолвки продолжались. Самая короткая и самая решительная ссора произошла в начале весны.
Весна! Полноводная Двина-Даугава быстро, в несколько дней, угнала серые льдины к далекому морю… И теперь в ее чистой синеве видны только облака, по-весеннему торопливые, по-весеннему светлые, с пронизанными солнцем жемчужными краями.
На старой вербе, у самого берега, уже пробились голубовато-серые лапки с серебристым отливом, цветом похожие на зимний беличий мех и такие же ласково-пушистые; кое-где они еще не успели скинуть клейких красновато-коричневых колпачков: это остатки лопнувших, по воле солнца, почек. Но скоро они скинут их, потом серебристо-серый мех задымится желтой пыльцой, и чуть слышный медовый запах пронесется струями вдоль берега в еще студеном воздухе…
В дальнем овраге, на другом берегу реки, виден уцелевший пологий сугроб с подтаявшей слюдяной верхушкой и с синими, как небо, тенями по всему склону. Вокруг сугроба ходят деловитые грачи, наклоняя голову, приглядываясь к земле одним глазом. Черные их крылья поблескивают на солнце, как металлические.
И шумят, шумят ручьи на бегу к Даугаве.
Резвый и беспечный их звон издали похож на песню жаворонка: скоро и она польется ручьем с высокого неба!
Разве не забудешь тут и Стрелецкого, и кондуитную запись, и тошную скуку голых училищных стен, и оборванные обои в квартире мадам Белковой?
Тем более, что ты не один, а с тобой верный товарищ, Петр Дерябин.
Верный товарищ, стоя рядом, искоса приглядывался к Грише уже не одну минуту: он знал за Шумовым такой грех — надолго задумываться при виде какого-нибудь затейливого облака или даже самого обыкновенного грача, каких можно увидеть тысячи.
Нет, такое занятие не для Петра Дерябина; и он, отойдя к берегу, полез от нечего делать на старую вербу, не добрался до верхушки, сорвался, ободрал ладонь.
Посасывая ободранное место, он опять поглядел на Гришу; тот стоял, заинтересованно разглядывая торчавший из земли камень, уже нагретый, видно, солнцем. На верхушке камня сидела зеленая, сверкающая, как изумруд, муха. Она была большая, вполне взрослая, — откуда ж она взялась? Должно быть, ухитрилась где-нибудь перезимовать, может быть в дупле той же вербы.
Муха, отогревшись, полетела, басовито гудя, над землей.
Так вот оно что: Григорию Шумову интересней муха, чем такой человек, как Петр Дерябин… из которого сейчас течет кровь.
— Опять любоваться принялся? — строго спросил он Гришу. — И на что любуешься-то?
— А ты опять сердишься? — мирно спросил Гриша, не отрывая глаз от улетевшей мухи: очертя голову она полетела через реку. Глупая! Не перелетит, утонет. — Знаешь, после грачей скоро и скворцы появятся. Вот увидишь.
Дерябин эти слова пропустил мимо ушей, и некоторое время стоял молча. Молчание его было явно враждебным.
Наконец он сказал:
— Ну, мне так неинтересно. Пойдем!
— Погоди минутку.
— А мне неинтересно стоять тут, вылупивши глаза. Я лучше на Невский пойду.
Невским прозвали в городе улицу, которая шла от собора Александра Невского к дамбе; в ней и длины-то было всего два квартала. Кроме приказчиков, молодых провизоров и щеголеватых гарнизонных писарей, там прогуливались по воскресеньям и в будние вечера ученики гимназии и реального училища. Появлялись там и гимназистки: те шли всегда гурьбой — для смелости. От своего многолюдья они и в самом деле набирались храбрости до того, что первые задирали реалистов. А те, обычно такие бойкие, вдруг теряли всякую уверенность в себе, багровели и молча проходили мимо: подходящие ответы, иногда на редкость остроумные, прямо-таки блестящие ответы, приходили им в голову, когда смех задир-гимназисток звенел уже далеко.
Была, однако, какая-то прелесть во всем этом — да не для одного — двух чудаков, а для многих людей, которые, дойдя до конца коротенькой улицы, сразу же поворачивали назад.
Что касается Гриши, то он считал, что Невский — самое скучное место на земле, а такие прогулки взад-вперед — самое глупое занятие на свете.
Дерябин, ну, тот был другого мнения. С некоторых пор он принялся приглаживать свои жесткие короткие волосы на косой пробор (без особого в том успеха) и носил теперь в кармане маленькое зеркальце в розовой бумажной рамке.
— Ну, что? — недовольно проговорил Петр. — Здесь остаешься торчать? Тогда я один пойду на Невский!
И он в самом деле ушел!
Ну, уж этого делать не полагалось. Можно поспорить. Не поладить можно, поругаться. Можно, наконец, подраться, раз уж есть из-за чего.
Но уходить одному, когда пришли вместе, — нет, это было не положено по всем законам, правда нигде и никем не написанным.
Да если уж на то пошло — брось жребий. Ивняку кругом сколько хочешь, сломай две веточки, закрой ладонью; вытащишь длинную — оставаться обоим на реке, вытащишь короткую — идти в город.
Гриша даже не обернулся в сторону уходившего Дерябина. А тот шел медленно, нога за ногу, останавливался: ему было не по себе. У самой дамбы оглянулся: смотрит ли ему вслед Шумов. Шумов не глядел.
Он глядел вдаль, на другой берег реки, на оттаявшие края оврага, на серьезных грачей, все еще прохаживавшихся озабоченно по влажной земле. Но он их больше не видел: перед глазами висела легонькая туманная дымка — от обиды.
Что ж, в таком случае он останется один.
Но долго оставаться одному ему не пришлось. На берегу показались вольные мальчишки, судя по всему — из приреченских. Их было пятеро. И все разного роста: один — побольше, с Гришу, другие — помельче. Один — совсем маленький. Они шли, тесно сгрудившись, сблизив головы: рассматривали что-то на ходу. Только маленький бежал сбоку, ему не удавалось поглядеть.
Мальчишки подошли к камню-валуну, на котором полчаса тому назад сидела зеленая муха. Посовещались. Оглянулись раза два на Гришу. Потом большой мальчишка сказал недовольно, громким голосом:
— А ну его! Все равно, давай.
