И еще одно доброе дело сделал: рискуя попасть в немилость карательных органов, признался дочери (а она потом передала мне эти его слова), что не он первый «настучал» (так он выразился) на меня. Выходит, вовсе не по его инициативе горотдел КГБ «взял меня в оборот». Его заставили принять на себя вину другого человека, который, должно быть, считался тогда очень ценным. Поскольку ой бывший супруг имени того «важного» осведомителя не назвал, я опять-таки не узнала, кто есть на самом деле моя «задушевная» подруга и продолжала с ней общаться.
Но сколь веревочка не вьется, она довьется до конца. Да и время уже работало не на нее. За прошедшие десятилетия она как агент КГБ (ФСБ) уже износилась, если так можно выразиться. Шпионила она, скорее всего, не только за мной, но за кем-то еще. Приходилось людей приглашать, угощать, ублажать, подолгу с гостями беседовать, выведывая их секреты. И ни рубля за свой труд не получать. Она же была нештатным сотрудником горотдела. Средства на жизнь она добывала, работая по своей специальности — учителем. А у него, преподавателя и педагога, столько обязанностей, что их все не перечислишь. Кроме того, ей нужно было заниматься семьей, выполняя данное супругу обещание, добросовестно относиться к ведению домашнего хозяйства. Одним словом, дел у нее было невпроворот. Ей следовало своевременно о себе позаботиться. От чего-то освободиться. Или от преподавательской работы (но муж не смог бы на одну свою, невысокую зарплату, содержать жену и двоих детей); или перестать служить органам КГБ. Но это, вероятно, было уже не в ее власти. Такая перегрузка не могла не сказаться на ее самочувствии. И сказалась. Она серьезно заболеле: к нее отнялись ноги. Ей сделали операцию. Она снова стала ходить. Но чего ей это стоило! Не только других держать под контролем, но и собой, своими эмоциями управлять она уже не могла. Начала срываться, грубить мне. И наконец выдала себя с головой...
Тем летом, приехав в Магнитогорск, работала я над седьмой своей книгой. Поселиться на сей раз мне пришлось не у родителей 9ни отца, ни мамы тогда уже не было в живых), а в садовом доме, годном для жилья, построенном мною из шлакоблоков на средства, вырученные от продажи того, что выращивала я на своем участке. Земля эта, как было сказано выше, перешла мне в собственность по маминому завещанию.
Текст рукописи набирал на компьютере один из моих старых знакомых. Я присутствовала при этом. Встречались мы с ним в городе по вечерам. Освобождалась я очень поздно, когда рейсовые автобусы в том направлении, где находился мой сад, уже не курсировали. И я вынуждена была до своего жилища добираться пешком. Войдя в мое положение, Роза любезно предложила мне ночевать у нее. Я с радостью согласилась.
Устав за день, ночью я крепко спала на раздвижном диванчике в спальне хозяйки и не догадывалась, чем в это время она занимается. Была бы она здорова тогда, ей ничего не стоило бы обдурить меня, такую беспечную, доверчивую, и я так и не узнала бы, какое у моей приятельницы имеется хобби и что кроется за ее гостеприимством и услужливостью. Но она была больна и нечаянно самое себя одурачила. Вот как это произошло. Однажды утром, проснувшись рано, я увидела, что и она не спит. Я поздоровалась с ней, но она на мое приветствие не ответила. Вместо этого, вдруг как закричит, точно с цепи сорвавшись:
— Не впутывай меня в свои дела!
Я как стояла, так и села — на свою, еще не убранную постель. Дошло до меня, конечно, в чем дело. Не щада своего здоровья, подруга всю ночь штудировала мой труд. Не выспалась, утомилась (ей ли ночами не спать?!), вот и вышла из себя. Достав, значит, в моих вещах «культурная» эта женщина, пока я безмятежно почиваю, читает мою рукопись без разрешения, а потом меня обвиняет, что я, видите ли, впутываю ее в свои неблаговидные дела! Вот это логика! Настоящая женская логика. Нашла чем заниматься в семидесятилетнем возрасте. Шпионить за подругой! И не вчера, безусловно, начала она это делать. А тогда, когда была молода и здорова. И открылась мне наконец истина: не кто иной, как она, и есть тот человек, на которого намекнул мой бывший муж, заявив в разговоре с дочерью, что не он первый «настучал» на меня.
И тогда, должно быть, передав в горотдел мои стихи, в которых осуждала я тоталитарный режим, царивший у нас в стране, она считала, что не она меня подвела, а я ее, тем, что оставила у нее на хранение свои бумаги и таким образом якобы впутала в свои, по ее мнению, достойные порицания, дела. Откуда у нее взялось это мнение? Я же не принуждала ее держать у себя мой чемодан. Не разрешала рыться в нем, как и теперь в моей сумке. Еще раз доказала она мне, в чем ее «талант». Делать людям пакости и их же самих в этом обвинять. Перекладывать, как говорится, с больной головы на здоровую. Разоблачив Розу, я не стала ее обличать. Зачем стыдить того, у кого нет совести? Читает тайком мою рукопись, ну и пусть себе читает. В ней нет ничего такого, за что меня могли бы привлечь к ответственности. Расстались мы с ней, когда пришло время уехать мне из Магнитки, по-хорошему.
Оказавшись в Перми, у себя дома, первым делом я внимательно прочитала ту главу, в которой говорила о том, как я отнесла к Розе на хранение свой архив, и поразилась тому, что так долго не могла догадаться, кто же первым донес на меня. Сама себя запутала, не увидев того, что лежит на поверхности. Оказывается, это самое трудное — увидеть то, что у тебя под носом. Это подметил давным-давно американский писатель, о чем и поведал в одном из своих рассказов. Кто мог первым сообщить органам КГБ, что у меня имеются такие стихи, которые следует запретить? Тот, кто раньше всех их прочитал? Роза, — получив доступ к моим бумагам. И случилось это в 1956 году. Супруг эти стихи прочитал лишь в 1958 году, когда мы с ним поженились и он стал жить у меня.
Убедившись, что эта женщина не подруга мне, а враг номер один, я решила: большей к ней ни ногой. Приехав в Магнитку уже следующим летом, позвонила уже не ей, а ее приятельнице из новых. И та сообщила мне, что Роза снова тяжело больна. Опять ноги отнялись, и теперь уже, как врачи говорят, никогда она ходить не сможет и еще одну операцию делать бесполезно. И, как это ни странно, узнав эту новость, я пожалела причинившую мне столько зла бывшую одноклассницу. Рассудив так, что теперь, прикованная навсегда к постели, она уже не в состоянии мне навредить, я снова стала приходить к ней. Как говорится, на ловца и зверь бежит.
Пора, между прочим, представить читателю еще одно действующее лицо — сына Владимира и Розы, Дмитрия, который в дальнейшем ходе событий, отраженных в данной повести, сыграл очень важную роль. Дима вырос, можно сказать, на глазах у меня, а когда ему исполнилось лет тридцать, а я, как и его мать, достигла пенсионного возраста, на, сама того не желая, устроила так, что мы с ним подружились.
Дело было летом, в том самом году, когда Владимир чуть не ушел из семьи, но Роза, пустив в ход один, к тому же очень веский аргумент, принудила его остаться... Она позвала меня, и я пришла. Оказалось, это был день их с Володей свадьбы. Помирившись, супруги решили закатить по этому поводу праздничный обед. Подруга провела меня в гостиную, которая служила также отцу кабинетом, а сыну — спальней. Опишу эту комнату: очень высокий потолок, очень высокое окно, а на нем занавесь из тюля, до самого пола. Слева от окна — секретер, всегда раскрытый, заваленный также раскрытыми книгами, журналами и пачками газет. На этом месте, не переставая курить, готовился к лекциям глава семьи. Справа, в углу, полированная, как и вся мебель в комнате, тумбочка, а на ней не очень большой телевизор. У той стены, где было рабочее место Владимира, очень длинный диван, задрапированный ковром, доставшимся Розе по наследству от родителей. У противоположной стены, тоже очень длинный, из нескольких секций, шкаф, называемый «стенкой». Сквозь ее застекленные дверцы видны фарфор, хрусталь, ранее принадлежавший родителям, и увеличенная фотография старшего из мужчин. В углу, справа от стенки, приютился раздвижной обеденный стол, в будничные дни ничем не заставленный. Когда я пришла, этот стол стоял посередине комнаты, накрытый белоснежной скатертью и сервированный. В центре его, как раз под развесистой люстрой, возвышалась, сверкая всеми цветами радуги, хрустальная ваза, а в ней — букет алых роз. Поодаль от нее теснились уже откупоренные, но покамест непочатые бутылки с вином. Их яркие этикетки так же, как и благоухающие цветы, придавали столу нарядный, праздничный вид. С ними соседствовали приземистые рюмки и фужеры из дорогого стекла, хрупкие на вид, на длинных тонких ножках. Вино куплено было для женщин. Для мужчин — водка. Но не в бутылке она уже была, а в пузатом графине. Из закусок чего только не было! Селедка под шубой, сверху густо политая майонезом, крупными дольками нарезанные красные помидоры, щедро посыпанные зеленью. То и другое в глубоких фарфоровых блюдах. На плоских тарелках тонко нарезанные пластинки сыра, мяса, дорогой красной рыбы, бутерброды с крупнозернистой икрой, правда, не с черной, а с красной. Для каждой персоны были поставлены мелкие тарелки, пока ничем не заполненные, справа от которых, на крахмальных салфетках, ложка и нож, слева — вилка. Словом, все как полагается в лучших домах, где проживает не простонародье, а интеллигенция, считающая делом чести соблюдение правил этикета.
