— Очень возможно, что ты сильней, — спокойно ответил Василий и повернулся спиной к Рулеву.
— Ты, вероятно, воспитывался в сморгонской академии, — опять вспылил Рулев.
— Я просил бы оставить меня в покое, — обернулся к нему Василий, — у меня нет никакого желания иметь с тобою дело.
— Если с тобой говорят, ты слушай…
Андрей видел, что Василий нервничает. Но по традициям гимназии не следовало мешать двум товарищам подраться. Все окружающие молчали. Рулев почувствовал, что нужно действовать решительнее. Он подошел к Василию, пальцем ударил его по концу носа и в тот же момент грузно сел на пол под крики ликующей толпы гимназистов. Удар в грудь был нанесен неожиданно и крепко.
— Ты не по правилам! — закричал, поднимаясь, Рулев. — Я тебя убью! — И, встав на ноги, он опять бросился на Василия.
На этот раз Василий ловко повернул его к себе затылком и загнул руки на спину. Рулев шел, согнувшись и рыдая от злости и боли, туда, куда вел его Василий. Гимназический двор содрогнулся от криков восторга. Василий довел врага до двери директорской прачечной и втолкнул внутрь. Прачки, работавшие в полуподвальном помещении, подняли на смех скатившегося к ним по лестнице длинного плачущего гимназиста и выгнали из подвала, шумно размахивая мокрыми жгутами.
На пятом уроке в класс вошел инспектор. Опытный глаз гимназистов прочел убийственную суровость в лице этого педагога, прозванного Водовозом за окладистую неопрятную бороду и красный с сетью фиолетовых жилок нос.
Он стал перед партами, оправил пенсне и медленно изрек:
— Вы плохо начинаете, Котельников. Вы, кажется, третий день в гимназии и уже устроили драку.
— Это не он, Исидор Львович, — поднялся было Андрей.
— Молчать! — вдруг круто рявкнул инспектор. — Вы вечно суетесь не в свое дело. Я предупреждаю вас, Котельников, что такое поведение нетерпимо в стенах министерской гимназии. Ступайте в городское училище. Это, кажется, больше вам подходит…
Василий смотрел на парту, на которой были вырезаны два сакраментальных перекрещивающихся треугольника, и водил ногтем по грубым чертам рисунка.
— Что вы теперь молчите, как истукан? — опять закричал инспектор. — Отвечайте, была драка?
— Была, — прошептал Василий.
— А вы еще заступаетесь, — напустился инспектор на Андрея.
— Рулев его первый задел, — вскочил Андрей. — Рулева нужно наказать.
— Рулев — выдержанный мальчик. Он не будет лгать. Я в последний раз предупреждаю вас, Котельников, у вас особое положение… И, если вы хотите остаться в гимназии, перемените свои повадки. Сейчас я ставлю вам единицу по поведению, и вы останетесь без обеда на шесть часов. Рулев за участие в драке останется на два часа.
Он приложил ладонь к доске парты, как печать под приказом, и вышел в коридор.
Как только педагог, который вел урок, вышел, в классе поднялась буча.
— Ты ябеда, Рулев! — кричал Андрей, забравшись на парту с ногами. — Ябеда! Мы с тобой разговаривать не будем.
— Это ты не будешь. Ну, и водись со своим мужичком.
К удивлению Андрея, многие поддержали Рулева.
— Твой Котельников расхвастался, как индюк, — сказал высокий гимназист Казацкий. — Подумаешь — герой… Семерых одним взмахом!..
— Ты подлизываешься к Рулеву!
— А ты к Ваське подлизываешься, — промямлил тяжеловес Савицкий, сын помещика, первый силач в классе, которого прозвали Козявкой.
— Ты, Козявка, дай срок, Василий тебя разложит.
— Чего же он не раскладывает?.. Я так и лег, — медленно жевал слова Козявка.
— А надо бы вас стравить, — обрадовался Казацкий. — Козявка сшиб бы с тебя спеси, — обратился он к Василию. — Он у нас как медведь, лапой деревья крушит.
— Твой Козявка — пентюх, мешок с изюмом, а Васька ловкий, — спорил Ливанов.
— Бросьте, ребята, — сказал Котельников. — Что вы хотите, чтобы меня на двенадцать часов оставили? Отец узнает — запорет.
— Братцы! Уже жених, усы черные, а его отец порет, — заорали довольные сторонники Козявки.
Василий выбежал из класса.
— Враг ретировался, — оживился вдруг Козявка. — Андрюшка, поедем в Отрадное.
— Что там делать, рыбу в луже ловить? Мы лучше на Днепре.
Отрадное было небольшое имение, принадлежавшее отцу Козявки, в восьми километрах от города. Козявку ежедневно привозили и увозили на паре вороных лошадей с развевающимися гривами.
— Мороженое есть. Скворцов дразнить. На трубе играть. Рыбу ловить. Мало ли дела, — соблазнял Козявка. — А не хочешь — черт с тобой. Больше не позову. Поедем, — обратился он к Казацкому.
— Не могу, сегодня у меня урок музыки.
Казацкий играл чуть ли не на всех инструментах и даже заменял дирижера в гимназическом духовом оркестре.
— Возьми меня, — молящим голосом заявил Киреев, самый маленький по росту в классе.
— Ну ты, Молекула! Ты еще по дороге потеряешься. Отвечать придется. — Козявка засмеялся булькающим смехом.
Огорченный Киреев отошел в сторону и буркнул:
— Очень ты гордый, Козявка. — И вдруг, обернувшись, громко прибавил: — А я знаю, что у тебя папа дурак… Все говорят… — И убежал с быстротой испуганного трусишки к директорской квартире. Здесь он отсиживался, дрожа и браня себя за то, что осмелился рассердить первого силача в классе. Ему казалось, что Козявка стережет его за дверью шинельной.
Когда на гимназическом дворе не осталось ни одного мальчика, Молекула отправился в класс. Опоздание на урок его не беспокоило, так как предстоял урок француза…
Наблюдателю, который хотел бы проследить, как и чем живет класс во время урока, следовало бы поместиться не на кафедре, откуда зорко следят за рядами парт учителя. Пожалуй, даже не там, где высоко над классом, у небольшого образа, горит лампада. Нет, лучше всего притаиться где-нибудь под партами, поближе к «Камчатке», у блистающей белыми изразцами печи.
Если глянуть на класс быстро пробегающим оком, здесь царят порядок и добродетель. Гимназическая муштра научила мальчиков делать серьезные глаза, когда надрываешься от смеха, шевелить под партой руками так, чтобы плечи и локти оставались неподвижными, а самое главное — одним глазом внимательно следить за тем, что делает преподаватель, а другим читать под партой увлекательного Густава Эмара или Фенимора Купера.
Класс с кафедры — это тридцать пять внимательных, аккуратно одетых подростков. Класс снизу — это фантастическая универсальная мастерская, где все в движении. На первых партах ножиками режут на гранях блестящих фаберовских карандашей инициалы гимназисток-«симпатий». Дальше играют в перья, в щелчки, в шашки, рисуют, читают посторонние книги, пишут друг другу записки, готовятся к следующему уроку. На «Камчатке», не стесняясь, едят, разрисовывают цветными карандашами ногти или собственные подошвы, играют с живой, пойманной в мусорном ящике мышью, лепят чертиков из хлеба или из воска церковных свечей, рассматривают трепаные книжонки и открытки.
Разумеется, все это возможно только на уроках снисходительных педагогов. Когда же преподает латынь господин директор или русский язык господин инспектор, он же Водовоз, — жизнь под партами замирает. Разве только «Камчатка» решается еще копошиться, прилагая все усилия к тому, чтобы с кафедры нельзя было заметить никаких признаков подпольной деятельности.
Совсем другое дело на уроках француза, Карла Ивановича Форне. Именно в эти часы любопытно побывать в наблюдательном пункте где-нибудь у печки под партой, хотя бы там, где вытянул длинные, донкихотовские ноги лучший танцор класса Януш Менчик, у которого, на зависть товарищам, появились уже черные пушистые усики на верхней губе.
Но сначала следует познакомиться с виновником и центральной фигурой спектакля, штатным преподавателем французского языка господином Форне.
Если спросить старожилов, хотя бы того же Менчика, который легкомысленно расходует два года своей молодой жизни в каждом классе, то окажется, что Карл Иванович — это уже «прогресс» по сравнению со своим предшественником «Матреной Ивановной», или, иначе, надворным советником Антоном Карловичем Пуссеп.
Антон Карлович не признавал обязательной для педагогов униформы. Он носил упомянутый в соответствующем циркуляре синий вицмундир не с темно-синими, а с рыжими, истертыми и изорванными брюками.
В морозы он набрасывал на плечи темно-зеленый плед, на котором бережно пронес сквозь долгие годы следы злых мальчишеских шуток и шалостей, начиная от подозрительных пятен и кончая сухими селедочными хвостами, чешуей лука и цепкими репейниками. Ходили слухи, что у себя на родине Антон Карлович получил только начальное и какое-то ремесленное образование и, эмигрировав в Россию, совершенно случайно занялся педагогической деятельностью, опираясь не на образовательный ценз, а на случайные, но веские связи.
