— Читай, Ира! — сказал Отшельник. — Читай, не бойся!
Махалина посмотрела на класс и встретила вражду и насмешку в большинстве взглядов, потом аккуратно сунула блокнот в портфель и пошла к двери.
— Вернись! — крикнула классная руководительница. — Или совсем не приходи в школу!
— Нина Михайловна, — сказал Отшельник, — почему вы с ней так разговариваете, за что? За то, что написала в блокноте правду?!
— Пра-авду? Ты уверен, Сивец?
— Да, правду!
Класс загудел.
— Отшельник, чего ты выступаешь, ты же не знаешь, что написано!
— Я знаю человека, — сказал Отшельник. — Знаю, что Ира Махалина никогда не лжет. Кто-нибудь вспомнит хоть один случай, когда Махалина соврала?
— Разбирайтесь сами, раз все правда! — Нина Михайловна махнула рукой.
Мы с Отшельником шли домой молча. На отлогом берегу Клязьмы среди сырых кустов шевелился унылый ветер. Хлюпало под ногами. Прощальными яркими лоскутами рвались с веток листья. Доносилось сипенье и простуженное чиханье моторки.
— Ребята-а! — Догнал нас Сережка. — Вы заторопились, а там почти все девчонки пошли на пустырь!
Отшельник круто остановился.
— Зачем?
— Решить, что с Махалиной делать.
— Брось, Отшельник! — сказал я. — Что они могут решить? Ну, объявят бойкот, ну и что! Ты можешь не соблюдать!
— Там решается, быть ей человеком или не быть! — крикнул на меня грубо Отшельник. — Можешь идти домой, удар в челюсть отрабатывать! Пригодится себя защищать!
— Ну и иди к ним, оракул, чтобы и тебе досталось от девчонок!
— Артем, там Арсентьев и Даянов и еще некоторые ребята, — сказал Сережка. — А Отшельник один…
Я рванулся за Отшельником.
Девчонки стояли тесным кругом — разъяренные, голосящие. Я не поверил глазам — это наши девчонки, прекрасная половина, краса и гордость?!
— Нет, почему она про меня так написала! Я ей что-нибудь плохое сделала, лично я?
— Давайте мы ее тоже распишем!
Потом кто-то крикнул:
— Пусть прощения просит!
— У всех!
— Правильно!
— А как ее заставить, вот вопрос!
— А чего! Поймать, листьев за шиворот напихать и дать тумаков! — предложил Арсентьев.
— Поставить на колени перед всеми! — Это Даянов. — Согнуть, если не захочет!
И раздался голос:
— Охотники?.. Что, дичь нашли? Травить будете?
После секундной тишины кто-то произнес:
— Смотри, Лермонтов какой!
— Уйди, Отшельник!
Даянов весь день ходил, оскалившись. Увидев его, я верно угадал, что сейчас он способен на укус шакала. Подкравшись сзади, он ударил Отшельника ногой в спину и отскочил, изогнувшись. Я отбросил портфель и длинным точным ударом, отчего клацнули его острые зубы, отправил Даянова головой в кусты. На меня с криком: «За что его?» — наскочил Арсентьев, но Сережка — когда только успел подобрать? — вытянул его толстым прутом, и Арсентьев отлетел так же быстро.
Толпа развалилась, как спелый арбуз от прикосновения ножа.
Мы стояли маленькой, но боевой фалангой. В толпе всегда есть молодцы против овцы, ужас храбрые, когда семеро на одного. Стоит появиться достойному противнику, такие храбрецы независимо отходят в сторону — мы тут случайно. Многие, конечно, оказались втянуты в это судилище не потому, что у них слабая воля. Но теперь опомнились, и стыд погнал их с пустыря. Толпа расползалась.
— Арсентьев! — позвал всклокоченный Отшельник, отшвыривая портфель. — Пришла пора… в чистом поле… по русскому обычаю!
Я понял замысел Отшельника — сделать событием номер один нашу схватку. Что там какой-то дневник, какие-то записи… Я оттолкнул Отшельника, стянул куртку и засучил рукава рубашки.
— Даян, в землю вколочу, если только сунешься! — предупредил я. — Выходи, Арсентьев!
Силы у Арсентьева хоть отбавляй. Только он не занимался боксом. Зато любил говорить: «Сила все равно возьмет верх! Ты меня сегодня самбой, я тебя завтра бочкой — кто победит?» В другое время Арсентьев бросился бы, не задумываясь, как буйвол. Но сегодня! Все отхлынули от него, даже верный Даянов не торопился выбраться из кустов, куда я его отправил.
— Ладно, Артем! — сказал Арсентьев, криво улыбаясь. — Что мы, клоуны, веселить этих зевак? Придет время, поговорим без свидетелей! — Арсентьев сам понимал беспомощность своей угрозы. Он повернулся и угрюмо пошел.
На пустыре стало странно, даже страшно — тихо. Все боялись взглянуть друг на друга. И торопливо разошлись с пустыря.
— Я пойду к Махалиной, — сказал Отшельник. — Кто со мной?
— Куда-а?
— Домой к Махалиной.
— Отшельник, я тебя уважаю, но ты иногда пытаешься сам через себя перепрыгнуть, — сказал я. — К Махалиной не пойду и не хочу, чтобы ты ходил. И Сережка.
— А что, Махалина ничего. У нее хорошее чувство критики, — туманно сказал Сережка.
— Мне наплевать на ее чувство! — вскричал я. — Уж если пишет что-то для себя, пусть при себе и хранит, а не раскидывает по полу! И как ей теперь жить — пусть сама заботится!
— Как жить? Да так же! — мрачно сказал Отшельник. — И еще лучше, чем раньше.
— Вот подходящий друг нашему Отшельнику — Махалина! Будете вдвоем рассуждать о смысле жизни! А со мной что рассуждать, я ничего не понимаю.
Я повернулся и пошел в одну сторону, Отшельник — в другую, Сережка растерянно остался стоять на месте.
Класс тогда резко раскололся на два лагеря. Во главе одного — Арсентьев с большими кулаками, во главе другого — Отшельник со своей борьбой за справедливость.
В седьмом классе Отшельник предложил избрать Махалину редактором сатирической стенгазеты «Вилы в бок». Даже Арсентьев с Даяновым голосовали «за»: «Давай, Махалка, критичка, проявляйся!» Первый же номер приложения уязвил полкласса: он был без вранья и сюсюканья. Оказались страшно острые вилы, скорей даже трезубец. Вот три короткие заметки из этого первого номера:
«Алик Гаравин далеко пойдет — уже в детстве сумел изменить народную поговорку: «В одно ухо влетает, в другое вылетает». Когда он выходит к доске, — «в одно ухо ему влетает, а изо рта вылетает».
«На выборах председателя совета отряда Лариса Михелева отмалчивалась.
— Лариса, а ты что молчишь?
Лариса пожала плечами: не могу же я себя предложить еще и в председатели, раз уж предложилась в звеньевые».
«Скоро день рождения Василисы Андреевны. Мы все готовим подарки любимой учительнице. Ждем подарка и от Арсентьева. Если он не знает, какой сделать подарок, предлагаем: или выучить урок, или не приходить в этот день, не портить настроение всему классу и имениннице».
Была короткая буря: и негодовали, и смеялись. Но газету стали уважать. Да что там, она полюбилась, стала гордостью класса. Соседи вначале посмеивались над нами, читая в газете о наших недостатках. Но скоро и они поняли: появилось настоящее зеркало в королевстве школьных кривых зеркал.
Даже Арсентьев сказал:
— Когда в газете про меня — сплошное вранье, а когда про Пробку или Даяна — ниче!
Отшельник говорит: «У богини правосудия глаза завязаны… Хотел бы я знать, кто это сделал!..»
Из Ленки, все говорят, получится певица. Мне-то кажется, что она больше пищит, чем поет, но если кругом уверяют, что у нее слух, память, вокал, еще что-то, должно быть, дарование у Ленки есть. Три раза в неделю Ленка ходит в ансамбль при Дворце пионеров.
Ансамбль такой голосистый, что однажды его пригласили выступить в московском театре. С детьми отправился вагон родителей, родственников и знакомых. Поезд, как назло, задержался. С вокзала бросились к стоянке такси. Народу на стоянке тьма, а машин мало.
— Граждане, посторонитесь! — с ходу завопил руководитель. — Мы в театр опаздываем!
— Видели мы нахалов! — сказали ему граждане. — В театр, ха-ха! Люди вон на самолет опаздывают!
— Товарищи, дорогие! — сбавил голос руководитель ансамбля. — Вот эти дети — артисты! Впервые в жизни должны выступить на московской сцене! Товарищи, милые! До концерта — полчаса!
Очередь поворчала, но сдалась.
— Так бы и сказал!
Подошла машина.
— Сколько вас? — не разглядев в темноте, испугался шофер.
— Восемь! — с отчаяния соврал руководитель. — И все маленькие!
А их было шестнадцать человек. Родственники-то, едва увидели, как туго с машинами, кинулись к станции метро.
Шофер не хотел брать, но вся толпа на стоянке закричала и затопала на него, и шофер с перепугу согласился. Ансамбль ринулся в машину. Шофер хотел посчитать, но запутался, где головы, где ноги, и махнул рукой.
Едут, друг в друга дышат. «Фр-р» — милиционер.
— Такая-сякая машина, идет, разваливается на ходу! Сколько человек везешь?
— Восемь, — неуверенно сказал шофер, — и все маленькие.
— Вылезайте! — приказал милиционер. — Считать буду!
