Наконец экзамены наши кончены. Завтра нам выдадут годовые «Сведения об успехах и поведении». Завтра же будет объявлен приговор по мултанскому делу.
Вечером папа возвращается домой с необыкновенно таинственным лицом:
— Я тебе сейчас покажу такое! До потолка подпрыгнешь… — И он достает из кармана бережно завернутую в бумагу фотографию. — Смотри — Короленко!
На фотографии кудрявая голова и густо заросшее бородой лицо. Из этих обильных волос смотрят глаза, необыкновенно добрые, чистые, умные. А в этих глазах — та правда, которую не затопчешь, не утопишь, не сгноишь в тюрьме. Правда, которая не согнется, не заржавеет, не сломается.
— Это мне — насовсем? — спрашиваю я.
— Нет, только посмотреть… Это у меня такие больные есть, — Короленко подарил им свою фотографию. Они ею очень дорожат… Знаешь, — вспоминает папа, — что они мне еще рассказали? Когда Короленко уезжал из Петербурга на суд над мултанцами, заболела одна из его дочерей. Он знал, что девочка больна смертельно, что он, может быть, никогда больше не увидит ее, — и все-таки поехал!
Помолчав, папа добавляет:
— А девочка на днях в самом деле умерла…
На следующий день у нас выдают «Сведения об успехах и поведении». Переведены в следующий класс почти все, кроме трех или четырех отпетых лентяек. Лида Карцева, Маня Фейгель и я переведены в следующий класс с первой наградой — с похвальным листом и книгой. Тамара Хованская переводится со второй наградой — с похвальным листом.
«Сведения» раздает нам Дрыгалка. Мы сидим в классе, как на уроке. Дрыгалка называет наши фамилии по алфавиту. Каждая выкликнутая ею девочка выходит из-за парты, приближается к столику, за которым сидит Дрыгалка, и получает из ее рук листок «Сведений». Мы все такие веселые, счастливые, каждая из нас готова броситься на шею даже Дрыгалке и расцеловать ее! Однако самой Дрыгалке это чудесное, настроение не передается: она, как всегда, сухая и чужая. Каждой девочке она дает листок «Сведений» и говорит своим бумажным голосом:
— Поздравляю вас…
Девочка «макает свечкой», потом берет свой листок и возвращается на место.
«Сведения» розданы. В последний раз в этом году читается молитва после ученья:
…«Благодарим тебе, создателю, яко сподобил еси нас благодати твоея во еже внимати ученью. Благослови наших начальников, родителей, и учителей, и всех, ведущих нас к познанию блага»…
— А теперь, — напоминает Дрыгалка, — ступайте вниз. Пара за парой. Не шаркать, не топать, не возить ногами… Одеться и уйти!
И уходит.
— Нельзя сказать, — говорю я Лиде, — чтобы Дрыге было очень грустно расставаться с нами!
Лида серьезно отвечает:
— А нам? Нам разве грустно расставаться с ней? Мы только оттого и счастливы, что больше ее не увидим!
На углу улицы меня ждет дедушка. Он издали машет мне газетой и кричит:
— Оправдали! Оправдали!
Вот она, правда! Верно говорят люди, что ее нельзя ни утопить, ни запереть в каменную тюрьму, ни зарыть в землю: правда снесет все запруды, она пророет себе путь под землей, она проест железо и камень, она встанет из гроба! Мне невольно вспоминаются «Ивиковы журавли». Мултанские вотяки оправданы и свободны! С дедушкой и группой моих подруг мы приходим в соседний Екатерининский сквер, занимаем две скамейки. Дедушка просто расцвел от радости! Еще недавно Юзефа сокрушалась:
«Наш старый пан аж с лица спал через тех румунцев…» (Румунцы, всякий понимает, — это вотяки.)
И действительно, в последние дни, когда исход процесса казался неблагоприятным, дедушка положительно не находил себе места от тревоги и беспокойства. Сейчас вотяки оправданы, я перешла с первой наградой, дедушка смотрит на мир гордо и весело, как цветущий пион.
— Девочки… — говорит Маня, обычно такая робкая и молчаливая. — Как хорошо, девочки! Ну чего, чего нам еще надо, когда все так хорошо?
Где-то близко слышен знакомый приятный голос, выпевающий:
— Сах-х-харно морожено!
— Вот оно! — говорит дедушка. — Вот чего вам надо… Я сейчас угощу вас всех мороженым!
Через минуту-другую Андрей-мороженщик со своей кадкой на голове подходит к нашим скамьям. Спокойно, неторопливо он снимает с головы кадку, ставит ее на землю, разминает рукой замлевшую шею.
— Никак, старый господин Яновский? — вглядывается он в дедушку. — И Сашурка-бедокурка!..
Так же узнает он почти всех присутствующих.
— А что, господин Яновский, — спрашивает Андрей, — тех басурман-то, слышно, оправдали, слава богу?
— Они не басурманы! — отвечает дедушка. — Они — люди. Их хотели зазря закатать на каторгу, — не вышло!
— Не попустил господь! — крестится Андрей.
Мы переглядываемся с Лидой, Маней, Варей. Мы знаем: не бог спас мултанских вотяков, а писатель Короленко и все те, кто боролся вместе с ним за этих несчастных людей. Хорошо, что есть на свете такие люди, как Короленко!
Мы с наслаждением едим мороженое. Андрей скатал нам шарики наполовину из сливочного, наполовину из крем-брюле, или, как его называет Андрей: «крем-бруля».
— Вкусно! — причмокивает Меля. — С ума сойти!
В аллее сквера показывается человек. Юношеская фигура его кажется мне знакомой… Но почему он шагает, сгорбившись, как старик, словно согнувшись под непосильной тяжестью?
— Дедушка! Посмотри! Ведь это же…
— Ну да! Это наш Пиня… Пиня! — зовет дедушка.
Пиня подходит, все такой же удрученный, волоча усталые ноги. Видно, он давно ходит по улицам… Он очень исхудал, лицо его почернело. Похожая на черную слезу бородавка в углу Пининого глаза еще усиливает мрачность его лица.
— Что с тобой, Пиня? Ты же черный, как головешка… Случилось что-нибудь?
— Несчастье… — глухо отвечает Пиня. — Не могу сдавать экзамены при округе…
— Почему? В чем дело?
— Уже было назначено: в среду. Так вот — здрасте! — ввели новый экзамен: французский язык… Ну, я вас спрашиваю: разве нельзя было объявить это полгода тому назад? Нет, накануне экзаменов! Ведь это же насмешка! Сорок три человека трудились — и на тебе! Научитесь по-французски, тогда будем вас экзаменовать… Теперь уж не раньше, как осенью!
Дедушка сосредоточенно думает.
— Сашенька! Ты можешь заниматься с Пиней по-французски?
— Конечно, могу! — отвечаю я, обрадовавшись. — Только… а как же… ведь мы на днях переезжаем на дачу…
— Что значит «на дачу»? — спрашивает Пиня. — Я буду ходить к вам на дачу!
— Но ведь это три версты от города!
— Что значит «три версты»? А пусть бы хоть тридцать три! Я буду ходить каждый день, хоть два раза на дню… Только занимайтесь со мной, я за вас буду бога молить!
Лицо Пини, его глаза словно говорят:
«Я пройду через все. Я ничего не испугаюсь и ни перед чем не отступлю! Я хочу учиться — понимаете? — хочу учиться! И я добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило!»
Мы все невольно замолчали перед этой страстной волей к знанию. Мы смутно понимаем, что в этом есть какая-то сила, внушающая уважение.
— Слушайте, Пиня… — робко, как всегда, говорит Маня, — Вы говорите, там много таких, как вы… Я могу заниматься с которым-нибудь из них… Даже с двумя, — я ведь никуда не уезжаю, буду все лето в городе.
— И я могу взять второго ученика! — спохватываюсь я.
— Я тоже возьму двоих! — говорит Лида. — Можно поговорить и с другими девочками, чтоб и они…
На лице Пини — такое сияние, что просто нестерпимо глядеть: как на самое яркое полуденное солнце!
— Спасибо вам… Я сейчас побегу. Скажу всем остальным… Ох, они обрадуются!
И Пиня стремглав убегает, от радости он даже забыл попрощаться.
— Девочки! — говорит Лида очень серьезно. — Надо сегодня же заняться этим делом. Поговорить со всеми. Чтоб все эти мальчики могли учиться по-французски и сдать осенью экзамен. Обязательно!
— А вот доешьте свое мороженое — и ступайте себе! — одобряет дедушка.
Как раз в эту минуту в одном из соседних дворов шарманка начинает играть модный вальс «Невозвратное время». Мы прислушиваемся — и, словно по команде, пускаемся парами плясать в аллее сквера!
— Девочки! — пытается дедушка остановить нас. — Здесь же сквер, неудобно!
— Пускай пляшут! — добродушно говорит Андрей. — Кому ж и плясать, как не им! Русскую пословицу знаете? «Концы сыты — и середка весела. Середка сыта — и концы играют».
Мы пляшем! Сейчас мы побежим искать «учительниц» для товарищей Пини… Мы пляшем, хотя вокруг нас все теснее и ближе смыкается холодная, злая жизнь, хотя нам еще целых шесть лет надо учиться в нерадостном, мрачном институте…
Ничего! Мы одолеем эту учебу! Мы осилим зло и несправедливость! Мы еще увидим новую жизнь!..
Москва, 1957–1958 годы
Конец второй книги
