— Э, у тебя не только плечи, как у большого, у тебя голова, как у большого. Но я тебе сейчас дам ответ…
Он пощелкал пальцами, поглядел на потолок:
— Сейчас скажу. О! Вот: «Не в деньгах счастье».
— А когда ж приедет Ян? — спросил Гриша уже окрепшим голосом.
Оттомар Редаль добился все-таки своего: глаза у его гостя понемножку высохли.
— Когда? Как только его сюда привезет поезд.
— Ну, все ж таки? Завтра, послезавтра?
— Я думаю: после-послезавтра.
— Через два дня?
— Да.
Гришины мысли постепенно отвлеклись; лицо Яна вспомнилось ему совсем ясно: доброе, несмелое, славное!
— А что он тут будет делать? Учиться?
— Ну да. На слесаря. Я его устрою учеником в железнодорожные мастерские.
— Почему не в училище? — спросил Гриша, а сам втайне позавидовал Яну.
В железнодорожных мастерских небось жизнь занятней, чем в училище. И уж такого козла, как Стрелецкий, там не встретишь. И никого там не укоряют за поношенную куртку. Нет там таких людей, как Потап.
— Сейчас я тебе отвечу, — сказал дядя От и опять поглядел на потолок.
Через минуту он проговорил старательно:
— «Каж-дый свер-чок знай свой ше-сток».
— А я? Отчего у меня другой шесток, не такой, как у Яна?
— Понимаю твой вопрос. Он означает: твой отец — садовник. Янов отец был лесником. Ну что ж, тебя вывезло.
— Повезло?
— Нет, вывезло. Тебя вывез учитель… Шпаковский его фамилия, да? Ну, я слыхал про эту историю. Если б не Шпаковский, ты б в реальное не попал.
— Да там, в реалке, и другие есть такие же, как я. Там есть такой Озол, его наш директор хотел выгнать из училища за то, что он с заплатами ходит.
— Ваш директор — негодяй! Саношко? Грязный негодяй, черная сотня!
Оттомар Редаль еще некоторое время ругался — уже по-латышски. Глаза его светились такой затаенной яростью, что Гриша загляделся на него.
Потом сказал с уважением:
— Ух, вы и сердитый, дядя От! И, должно быть, сильный. Покажите ваши мускулы.
Оттомар Редаль согнул руку, и Гриша нащупал у него между плечом и локтем большой бугор, круглый и крепкий, как камень.
Гриша согнул свою руку: ну, нет. Жалость одна, если сравнить с редалевским «булыжником».
Он даже загрустил.
Дядя От засмеялся:
— Да ты погоди. У тебя будут мускулы в два раза больше моих.
— Правда?
— А зачем мне неправду говорить?
Скоро Гриша увидел, что Оттомар Редаль и в самом деле всегда говорит правду. За все время своего знакомства с дядей Отом — а оно продолжалось не один год — он ни разу не услыхал от него неверного слова.
Он сказал правду и о приезде Яна: ровно через два дня в квартире Оттомара Редаля появился худенький, бледный и какой-то растерянный мальчик, словно бы даже и незнакомый Грише.
Мальчик смотрел на Гришу застенчиво, отчужденно.
Но все же это был, конечно, он, Ян!
— Ты вырос, — проговорил Гриша.
— И ты, — ответил Ян.
Они помолчали. Что ж им так невесело от этой встречи?
— Где твой отец? — спросил Гриша.
— В ссылке. В Вятской губернии.
Гриша стоял молча, пораженный.
— Я думал, ты знаешь, — проговорил Ян.
— За что ж его услали?
— За листовки. Помнишь, в «Затишье» они расклеены были — на амбаре, у колодца. И кругом во всех деревнях, говорят, тоже.
— Я знал про это!
— Про что?
— Что твой отец получал листы от лесных братьев. Я сам один раз принес их из лесу и отдал ему.
— Ты мне ничего об этом не говорил.
— Ну… Я не знал толком. Догадывался только. Я ж тогда еще много чего не понимал. Вижу: бумага одинаковая, желтоватая такая, шершавая и на тех листках, что кто-то расклеил, и на том свертке, который я принес из лесу.
— А откуда ж ты узнал, что эти листовки мой отец расклеивал?
— Я ж говорю: не узнал, а догадался.
— И никому не говорил об этом?
— Никому.
— Кто-то сказал об этих листках уряднику. И отца забрали. Это в ноябре было, вот уже скоро год.
Гриша вдруг покраснел.
— Я никому не говорил. Я ведь даже и тебе не сказал.
— Это верно.
— Просто я еще не понимал тогда ничего. И слова такого, «листовки», не знал. Бумага вот только была одинаковая… Да я сразу и забыл об этом — несмышлен был.
— Ты как будто оправдываешься.
— Нет. Я не оправдываюсь.
Ян помолчал. Потом сказал с трудом, слезы слышались в его голосе:
— Отца моего на три года сослали.
— А мать?
— Мать поступила работать к Новокшоновым — помнишь имение, куда мы ходили искать Кирилла Комлева?
— Ну, как не помнить!
Какими — будто озаренными жарким светом — возникли те часы в памяти Гриши! Вечер тогда был, и дальние озера блистали под закатным солнцем, как зажженные костры.
…И они сами, Гриша и Ян, оба еще маленькие — это ж было больше года тому назад, — маленькие и храбрые, изо всех сил старались помочь Ивану-солдату. И Комлев, сам Комлев их похвалил. Как давно это было!
— Еще бы не помню!
— Вот мать работает там, у Новокшоновых. А меня она послала сюда — учиться на слесаря. Я не хотел ехать.
— Ничего, дядя От хороший.
— Хороший. Это верно.
— А лесные братья — помнишь их? — воскликнул Гриша. — Где-то теперь Кейнин?
— Кто ж знает!
— Ну, известно же про твоего отца, где он. Я узнал про Винцу — он в тюрьме сидел три недели, потом его выпустили. Про Ивана-солдата знаю — он убежал. Так его и не нашли нигде.
— А Кейнина совсем нету.
— Как нету? Убили?
— Нет, фамилии такой нет. Кейнин по-русски значит «король».
— Ну, и что ж?
— Его прозвали так лесные братья, не знаю за что. Может, в шутку. А фамилия у него другая. Только никто не знает, какая. И никто не должен знать… Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра — под другой. Их тогда не так легко поймать.
— Революционеры? — шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово.
— Да!
— Твой отец — революционер?
Ян задумался. Потом сказал:
— Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь. А мой отец ходил. Он и дома молился, я видал.
— А листовки? Он же расклеивал их!
— Ну что ж, революционерам весь народ помогал. Мой отец тоже. Я слышал, дядя От один раз говорил…
Но тут в комнату вошел сам дядя От.
Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку. Гриша смотрел на него с завистью: нож был один.
Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц.
— Чем обед плох? — спросил он, ставя чугунок на стол.
— А Голотский, — сказал Гриша, — велит нам: «Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров».
— А сам он? Держит живот в голоде?
— Вот уж этого не знаю, — сознался Гриша.
— Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны. Ешьте, приятели, досыта.
Все это, как будто самое обыкновенное — и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских «жил строганых» у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, — все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем. Тут тебе могут пожелать только добра…
Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.
Среди них были и русские — двое, остальные латыши. А говорили всё больше по-русски. Только один — его звали Петерсон, — еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:
Проснитесь, люди труда…
Но Редаль ударил его по плечу:
— Побереги голос, товарищ!
Петерсон поднял брови:
— Соседи?
— Нет, соседи надежные. А голос все-таки побереги. Русень, ты принес свой инструмент?
Чернявый латыш, уже немолодой, вынул из-под полы пальто гитару:
— Вот!
— Ну, раздевайтесь. Сейчас создадим обстановку.
И Оттомар Редаль вынул из некрашеного шкафчика несколько бутылок пива и тарелку с очищенной селедкой.
— Мальчики, — обратился дядя От к Грише с Яном, — вы пойдите погулять… Только недалеко от ворот. Понял, Янис?
— Понял.
Гриша посмотрел на пиво с укором: пьянствовать будут. Потому и отсылают их с Яном.
Дядя От, видно, разгадал Гришин взгляд по-своему и сказал в раздумье:
— Или так сделаем: ты один пойди, Янис. Не страшно тебе будет одному? А Грегор пусть посидит с нами. Не бойся, Грегор, пивом я тебя поить не буду.
