Конек нашелся только один, ржавый, со смешным круглым носом, и стоил он пятнадцать копеек.
Приказчик железного двора, ухмыльнувшись, сказал:
— Купи, ералист. Потом подберешь к нему пару, да так покатишь — приходи, кума, радоваться!
Если б он не ухмыльнулся, Гриша купил бы этот конек. Пятнадцать копеек теперь у него нашлись бы. Только наглая ухмылка приказчика расстроила сделку.
К концу месяца Никаноркин сказал Грише, что Нинка уже катается на городском катке — по утрам, когда больших там нет. И берут в утренние часы за вход по три копейки. А вечером гривенник.
— Но зато вечером там оркестр играет, духовой. И огни горят вокруг всего катка. Ох, и красота!…
Гриша промолчал. Лицо у него было каменное — так, по крайней мере, он думал.
Но попробуй-ка обмани Николая Никаноркина! Не такой это был человек…
— Гриш, охота тебе прокатиться на коньках? Гриш, а? Охота?
— Отстань!
— А мне охота. Я к батьке прилипну — не отстану, пока не купит мне коньков.
— Пока научишься кататься, сколько раз нос расквасишь.
— Ну, и что ж? Жалко носа, что ли? Он у меня свой.
Помолчав, он толкнул Гришу локтем:
— Признайся: охота прокатиться? А?
Гриша вспомнил Редаля и ответил его словами:
— Я скажу так: «Лучше, когда язык работает меньше, а голова больше».
— Ох, и премудрый ты! Никак тебе, премудрому, меня, дурака, не обмануть!
Дома Грише вдруг стало горько: Никаноркину есть к кому прилипнуть, чтоб коньки купили, а к кому он, Гриша, прилипнет?
Своим огорчением он поделился с Яном. Хороший друг Никаноркин, но Яну Гришина душа открывалась охотней… Может, потому, что тот, как и все латыши, умел молчать.
Умел ли молчать Ян Редаль?
Через день дядя От сказал Грише, как бы между делом:
— Приятель, тебе ведь от отца твоего полагается рубль в месяц. Так уговорено. На что ты хотел бы потратить эти деньги?
У Гриши забилось сердце.
— Если б накопить рубля три, я б присмотрел коньки «Снегурочка»…
— А зачем копить? Я тебе сразу отдам за три месяца. Иди и покупай свою «Снегурочку».
Ну бывает же, хоть, правда, и редко: свалится на тебя с неба удача!
Гриша невзначай кинул взгляд на Яна. Тот стоял поодаль и слушал разговор с сияющими глазами… Всегда ли, однако, умел молчать Ян Редаль?
Часто человек, особенно если лет ему не так уж много, переживая радость, не склонен думать о других. Так и Гриша, получив коньки, новые, блистающие никелем, с красивыми, изогнутыми в виде запятых носами, совсем забыл про Яна.
Теперь у него была одна забота: с кем учиться кататься? Не умеючи, на каток не сунешься — засмеют.
Но скоро собственником коньков стал и Никаноркин (недаром, значит, липнул к отцу). С ним и учиться. Коля отнесся к своей обновке по-иному, не то что Гриша. Он озабоченно говорил, что коньки требуют особенного к себе отношения, их надо вовремя отдавать в точку; кроме того, надо покрепче подшить подошвы на ботинках, а то привинтишь коньки, а обувь сразу «каши запросит». Он повел Гришу покупать стальные пластинки для каблуков, с дырочкой посредине. А ключ для привинчивания продавался вместе с коньками.
Оттомар сам вырезал в Гришиных каблуках четырехугольные выемки, прикрепил к ним маленькими шурупами пластинки, — все теперь было готово.
И только тут вспомнил Гриша про Яна.
Ян был рад. Он смотрел на друга добрыми глазами, может быть только немножко, чуть-чуть, растерянными.
— А Яну? — закричал Гриша, и у него даже глаза защипало от стыда. — Я, значит, буду кататься, а Ян?
Оттомар улыбнулся:
— Ну, вот этого я и ждал, приятель.
— Без него не буду я кататься!
— Как же тогда быть? Он приходит из мастерских, а тебе уж нельзя нос показать на улицу в этот час.
— Все равно. Мне коньки — и ему коньки.
— Ты хорошо рассудил. А я еще лучше. Одни коньки — и тебе и ему. Вы ведь товарищи? Вот и поделитесь по-братски — одна вещь на двоих. Ты научишься кататься и Яна научишь. А потом… потом придет время, и он получит коньки — в подарок. Только не скажу, когда.
— А пока что мы с ним вдвоем будем кататься по очереди, ладно?
— Это ваше дело, приятели, — сказал Оттомар, а сам, видно, был доволен.
…В ранних сумерках приходили приреченские ребята смотреть, как два реалиста — Гриша и Никаноркин — учатся кататься на коньках.
От зависти зрители молчали, не дразнились.
Но скоро один из мальчишек явился с коньком. Не с коньками, а с коньком. Он довольно сноровисто начал привязывать его веревкой к правому валенку, и Гриша узнал длинноносый конек, который он сам когда-то чуть было не купил на складе железного лома.
Ну, парнишка выжал из одного конька все, что можно было. Ловко отталкиваясь свободной ногой, он катил по льду куда резвей, чем Гриша или Коля Никаноркин: те долгое время «зарывали картошку», падали носами в сугроб. Потом сообразили, взялись за руки наперехват — дело пошло легче.
Первое, что бросилось Грише в глаза, когда он в первый раз попал на каток, — это большая ель, вся засыпанная снегом, блистающая под электрическим солнцем, алебастровая! Стояла она как раз напротив голубой раковины, из которой разом победно грянули медные трубы: это вернулись к своему делу отогревшиеся где-то усачи-музыканты. А вокруг всего катка густо стояли на высокой снеговой стене мелкие елочки, как темные зубцы на белой ограде.
Скользили под звуки вальса пары; возили в большом кресле-санках красивую брюнетку два офицера-артиллериста; посреди катка кружился веретеном на одной ноге великовозрастный гимназист, побежденный в борьбе на приз небезызвестным Брониславом Грабчинским; бегали без затей — на скорость — стайки мальчишек…
Все, казалось, вращалось перед Гришей каруселью, ярко освещенной праздничными огнями.
Он бы растерялся, если б рядом с ним не было Коли Никаноркина.
Коля скороговоркой сообщал ему фамилии офицеров — Гриша тут же забывал их, — восхищался великовозрастным гимназистом, оказывается уже прославившимся на весь город своим искусством, кричал кому-то «Эй, корова на льду!», — словом, чувствовал себя как дома.
Быстро оглядевшись, он схватил Гришу за руку, и они побежали, как и другие мальчишки их возраста, без претензий, лишь бы порезвей вышло…
Бегали они ничуть не хуже иных — не зная устали, до тех пор пока Гриша не споткнулся.
Споткнулся он, увидав Нину Таланову: она каталась под руку — с кем?
С Петром Дерябиным!
Они скользили по льду плавно, лицо у Петра было напряженно-чванливое, у Нины — ее обычное, необыкновенное.
Свет померк вокруг, музыка смолкла!
Оказалось: половину лампочек выключили на время — в знак того, что учащимся, по установленным правилам, пора идти по домам. А музыканты отложили свои трубы — передохнуть.
Гриша сразу же заспешил к первой попавшейся скамейке — снимать коньки. Никаноркин последовал за ним безропотно. Но в то время как Гриша молчал, пряча от друга сумрачное лицо, Коля сердито бормотал без остановки:
— Видал Петьку? Вот петух! Как же: кадет будущий! Кадет, на палочку надет!
Из бормотания Никаноркина Гриша наконец догадался, что тот чувствует примерно то же, что и он сам, только досаду свою выражает иначе.
От этой мысли Грише стало немножко легче.
…На следующий день Петр Дерябин после долгого и многозначительного молчания сказал Грише:
— Я видал тебя вчера. На катке.
— И я тебя видал.
Дерябин вынул из кармана зеркальце и глядясь в него, осторожно потрогал свой пробор. Пробор был смех один: вокруг него торчали веером рыжеватые жесткие волосы, никак их не пригладишь! Но Дерябина такая прическа в какой-то степени устраивала, иначе он не вытаскивал бы так часто зеркальце из кармана.
— Ну, как она тебе понравилась? — спросил Петр снисходительно.
— Кто?
— Та, с которой я катался. Ее фамилия Таланова. Знаешь, мне даже ее фамилия нравится.
— А твоя ей?
— Что ж. Дерябин — фамилия известная.
Гриша насмешливо хмыкнул и промолчал.
Петр, поглядывая на него искоса, все порывался сказать что-то. Наконец не вытерпел:
— Она про тебя спрашивала.
— Что ж она спрашивала?
Но в это время — после звонка, который собеседники пропустили мимо ушей — на пороге показался историк, еще мало знакомый им молодой учитель, недавно приехавший из Петербурга.
У него было надменное горбоносое лицо и щегольские черные баки, похожие на ленточки, приклеенные к щекам.
Ученики еще не пригляделись как следует к Ургапову — так звали молодого учителя — и пока что не делали ему никаких неприятностей, терпеливо сносили его преувеличенную строгость на уроках; пока неизвестно было, что это за человек, — может, и хороший.
